climb.tomsk.ru

НА ШТУРМ!
На земле разложены веревки и крючья, ледорубы и молотки, кошки и ракеты, примуса и канистры с бензином, ботинки и спальные мешки, очки и аптека, банки, брикеты, мешочки с продуктами, рация, палатка и многое другое, не поддающееся описанию.
Завтра выход на штурм и наша четверка (Андреев, Меньшиков, Ольшанский и я) комплектует груз. Тепло. На небе ни облачка, и мы все раздеты. Андреев генеральским оком взирает на разложенное хозяйство и командует убрать то, переложить это, взвесить третье, добавить четвертое. Вот он берет в руку брикет с кашей и взвешивает, представляя, что даст нам этот брикет наверху, много ли метров высоты наберем на его калориях, и решительно откладывает в сторону пару штук. Ничего не упустить, не забыть ни одну мелочь. Надо наточить передние зубья у десятизубых ВЦСПСовских кошек, тщательно проверить работу примусов. Продуктов берем на 8 дней, с запасом на один день. Во время предыдущего выхода, находясь на леднике Родзевича, Андреев еще раз вышарил биноклем самую трудную часть маршрута - крутое ребро центрального котрфорса, взлетающее на гребень пика XX лет Октября. Ключевой участок ребра – его верхняя часть с выходом под карниз. С вершины пика XX лет Октября предстоит спуститься на Западное плато, подняться с него на Западную вершину Белухи, спуститься на «седло», подняться на Восточную вершину и по гребню, вначале теряя, а потом набирая высоту, перейти на пик Делоне, спуститься с него на перевал Аккем, а с перевала – на ледник Родзевича. Погода прекрасна, и мы планируем пройти маршрут не более, чем за 7 дней. Все должно быть нормально. Да разве и может быть иначе?
Товарищи уже окрестили нашу четверку “штурмовой”. Холодок тревоги иногда пробегает по спине. Если не считать Андреева, опыта многодневных восхождений у нас совсем нет. Меньшиков, Ольшанский и я - второразрядники. Мы даже формально не имеем права идти на такой маршрут. Но выбор сделан. Решение принято еще в Томске. Андреев не один год вынашивал планы этой экспедиции. Он имеет первый разряд по альпинизму и звание инструктора. В I960 году он участвовал в восхождении на пик Революции - шестую по высоте вершину страны. Тогда команда ленинградского “Буревестника”, в которую он входил, получила зoлoтые медали нa первенстве СССР.
Сегодня выходим на ночевку под начало маршрута. Андреев пишет распоряжение Шварцману, который назначен начальником спасотряда.
Из лагеря выходим вместе с нашими наблюдателями. Засветло ста­новимся на ночевку. Для палаток готовим неплохие площадки, укладывая плоские камни на языке ледника.
Просыпаемся в 6 утра. Небо серое, и Андреев предлагает еще часок поспать. За час мне удается дочитать до конца роман-газету “Иду на грозу” Даниила Гранина, и я отдаю её наблюдателям. Не мог я знать, что сами идем на грозу, что она основательно потреплет нас.
Сегодня 27 июля. Вместе с наблюдателями нас провожает Александр Васильевич Мочалов, кинооператор Томской студии телевидения, самый старший в составе экспедиции, скромный, интеллигентный мужчина лет сорока. Под жужжание его камеры мы отрываемся от друзей и подходим к ледопаду перед началом контрфорса.
Ледопад вздыблен. Огромные, словно выпиленные глыбы с безукориз­ненными гранями, наклонные башни высотой с многоэтажный дом, узкие голубоватые перья над пугающей чернотой трещин. С одной из башен съезжает кусок льда и летит в трещину. Не сразу слышен плеск воды. И невольно вспоминается высказывание: «Путник, помни! В горах ты - словно слеза на реснице!» Мы балансируем, проползаем по холодным ножам льда и, как муравьи в хрустальной сахарнице, передвигаемся с куска на кусок в одном направлении. Страховка безукоризненна. Движения экономны. Лишь бы не упала какая-нибудь ненормальная башня.
А солнце рассыпает на ледопад снопы лучей, и то одна, то другая кромка гигантского кристалла вспыхивает вдруг бесчисленными алмазами, и лед насыщается густым изумрудным цветом. А ноги – пружины, и сердце - молодой, счастливый птенец!
Но вот мы вырываемся из объятий ледопада. В 14 часов оказываемся на снежной подушке под гребешком контрфорса. С удовольствием сбрасываем рюкзаки.
- Ну что? Чай? - опрашивает Ольшанский.
- Давай чаёк, Валера. По глоточку. - соглашается Андреев. Ольшан­ский готовит примус, а я набиваю кастрюлю снегом. Можно немного расслабиться. Жаль, погода меняется. Пока тает снег и готовится чай, Андреев выходит на первую связь с наблюдателями. Антенна чуть наклонена в сторону ледника. Шум в приемном устройстве.
- Капкан-1! Капкан-1! Я – Капкан-2! Как вы меня слышите? Прием.
- Вас понял. Слышу вас хорошо. Передаю информацию. Прошли ледопад. Находимся под началом скал. Все нормально. Как поняли? Прием.
- Время следующей связи двадцать ноль-ноль. Подтвердите время
связи.
- Эс- ка, эс - ка.
«СК» - сокращенно «связь кончаю». Андреев улыбается.
- Если б все время такая слышимость! - говорит он. Облака опускаются вниз, и Белуха исчезает из виду. Идет мокрый снег, и нам надо выходить. Глотаем чай и разбираем веревки.
Гребешок не так прост, как казалось снизу. Гладкие наклонные плиты. На полках много «живых» камней. Вот первый неприятно прогрохотал вниз. Я задеваю следующий.
- Камень! - успеваю крикнуть.
Огромный «чемодан» нехотя совершает полоборота и быстро набирает скорость. Ольшанский, находящийся ниже меня, делает судорожное движение вправо, по плите, цепляясь неизвестно за что. Камень пролетает, едва не касаясь его.
- Ты что!… - кричит на меня Андреев, добавляя крепчайшую фразу.
- Выходим на снег! - командует он, и мы перемещаемся вправо и идем
по снегу рядом со скалами, придерживаясь за них. Снег рыхлый, плохо держит.
Поднимаемся на верх гребешка и видим группу наблюдателей внизу на леднике. Среди наблюдателей радист Дима Денисов, молодой кандидат наук. Он - гарантия нашей связи. За гребешком небольшое понижение в контрфорсе - перемычка, и Андреев принимает решение встать здесь на ночевку. Снег здесь ровный и площадка для палатки превосходна. Еще светло, и можно, конечно, поработать бы часа два, но едва ли выше найдется такое удобное место для бивуака. Мы с удовольствием утаптываем площадку и натягиваем палатку, закрепляя её оттяжки на ледорубах, воткнутых в снег.
А над нами сурово стоит ребро. Крутые черные скалы с какой-то печалью глядят вниз. И чем ближе к ночи, тем ребро страшнее. Быстрее дождаться утра и схватиться с ним! И тогда исчезнет тревога.
Времени у нас достаточно, и на ужин готовим вкусный суп с мясом и крепкий чай. Сидим на спальных мешках по углам палатки. Кастрюля с супом - на фанерке между наших ног. Мисок нет. Это роскошь, ненужный вес, и мы хлебаем из одной кастрюли. У всех одинаковые жалобы на аппетит: он слишком большой. Валера Ольшанский раскрыл складную ложку из туристского набора и, наклоняясь над кастрюлей, хлебает часто-часто. Он самый большой среди нас, и питания ему надо больше. А какой чай! Чудесный аромат наполняет палатку, и от сладких горячих глотков распускаются мышцы, напрягшиеся в работе. И милее палатки нет ничего.
Мы долго разговариваем, лежа в спальных мешках, пока не забы­ваемся крепким сном.


ПО КАРАВАННОЙ ТРОПЕ
Андреев отправляет меня, Спиридонова и Саливона на подготовку караванной тропы. Надо расчистить завалы, чтобы могли пройти лошади. И нам придется “поишачить”. Шестьдесят километров от Тюнгура до Аккемского озера. А некоторые из нас сделают по при ходки.
Алтайская тайга. Кедры и лиственницы. Дурманный запах трав на полянах. Трава выше человека Мы медленно вышагиваем, со­гнувшись под рюкзаками. Тропа тянется вверх на лесистый перевал Кузуяк. Спина мокрая, и скрипит, как согнутая плаха. Пот ручейком стекает по животу. За мной идет Юра Саливон. Я слышу его мощное дыхание. Юра - аспирант политехнического института, длинный флегматичный парень, молодой папаша. Я оглядываюсь на него. Лямки рюкзака вдавились ему в плечи, и Юркины и без того большие ключицы выпирают вперед. Всё у него крупное: уши, нос, зубы. На голове белый платочек, завязанный узелками по уголкам. Из-за спины торчат ручки пилы, привязанной к рюкзаку.
- Как насчет привала? - спрашиваю я.
- Нет возражений.
Мы сваливаем глыбы рюкзаков в траву и стаскиваем с себя потемневшие от пота футболки, разминаем онемевшие плечи. Приминаем траву и с наслаждением вытягиваемся на ней.
- А у меня сегодня день рождения. - заявляет Леша Спиридонов.
- Ух ты! - восклицает Саливон, и его большое лицо озаряется удиви­тельно мягкой улыбкой.
- И сколько тебе?
- Двадцать четыре.
- Поздравляем! - длинной мосластой рукой Саливон хлопает Лешу
по смуглому плечу, так что тот качается. Я тоже хлопаю Лешу, но по другому плечу.
- Вы! Черти! Лучше подарите что-нибудь.- смеется Леша.
- Да что ж тебе тут подаришь? Веночек, может, сплести?
- Веночек не надо. Вершину подарите.
- Вершину? Ну ты даёшь! Какую же тебе вершину?
- А хотя бы вон ту, с башенкой наверху. - Леша показывает на скалистую вершину на противоположной стороне реки.
- Ладно, бери.
- Что брать-то? Как называется?
- Как? Знаешь как? Лехин пупырь!
Мы дружно смеемся.
Сладкие минуты отдыха пролетают, как миг, и мы вновь “впрягаемся” в рюкзаки. Два дня работаем на тропе. Распиливаем и оттаскиваем
упавшие поперек деревья, потеем под рюкзаками. Слышим рев и издали видим медведя. Ночуем у костра. А к вечеру второго дня тайга выпускает нас на большой чистый косогор, и мы останавливаемся.
Что это там впереди? Облако? Нет. Всплеснувшаяся на полнеба белая сте-
на. Белуха! Как же ты великолепна, жемчужина Алтая! Завороженные, мы долго любуемся, забыв про усталость.
- Вот это да! - восклицает Саливон.
- Какие вершины правильные! - говорит Леша. - Треугольнички равнобедренные. Вон Западная вершина, левее Восточная, между ними “седло”. Еще левее пик Делоне.
- Ну и красота!
- Да, не зря поехали.
- Уже не зря.
- А пик XX лет Октября не виден.
- Дальше будет виден. Дойдем до метеостанции, оттуда посмотрим. А, может, он только с ледника откроется. Ледничок-то как красиво сползает!
- Не ледничок это. Ледник Аккемский.
- Раньше назывался Аккемский. Теперь Родзевича.
А речка-то, что от него, смотри, как сверкает!
Как слюды блесточка.
- А эти черные вершины по сторонам озера? Безымянные?
- Это Борис и Броня. Стражи перед Белухой.
- Как часовые.
Сегодня мы ночуем в маленьком домике метеостанции, где нас приветливо встречают два молодых работника. Даже банька у них есть, на берегу Аккемского озера. Того самого, «озера горных духов». Нахлеставшись веником, долго блаженствуем за чаем, балагурим с хозяевами, соскучившимися по людям.
На другой день, оставив на метеостанции груз, пробежками спешим по тропе вниз. К вечеру холодает. Начинается дождь с крупой. В образовавшихся лужицах плавают белые градинки. Слышим голоса, и вскоре встречаемся с группой наших парней с тремя лошадьми.
Вова Сыркин, Боб Гусев, Юра Брусов и Гриша Шварцман. Все мокрые. Подтягивают тюки на лошадях. Сыркин в одних трусиках, ноги посинели от холода. Он самый маленький ростом. Его лицо со щелками глаз и выпуклыми щечками всегда деловито. Вова обычно сосредоточен на нужных делах. Сейчас же у него какой-то плачевный вид.
- А где четвертая лошадь? - опрашиваем мы.
- Нету. - отвечает Сыркин,
- Удрала. - вставляет Шварцман.
- Как удрала? Совсем? Да вы что? Серьезно?
- Да не до шуток уж тут.- кисло улыбается Сыркин.
- Вова легонечно так ткнул её ледорубом, вот она и взбрыкнула.- поясняет Брусов, моргая белесыми ресницами.
- С ящиком сливочного масла, ста тридцатью рублями и паспортом Сыркина.- мрачно констатирует Шварцман.
- И что? Где все это?
- Спроси у той стервы. - горько отвечает Сыркин.
- Искали?
- Полдня лазили. Сколько можно. Алтайцы за нас найдут.
Да уж. Весело начинается экспедиция. Мы прощаемся со своими и спешим дальше вниз за новым грузом.



ВСЁ ВПЕРЕДИ
Мы едем. Чуйский тракт только начинается. Фиолетовая лента асфальта, размягченного солнцем. Шелест колес, и плотный горячий воздух в лицо. Мы в открытом кузове грузовика. Разместились на ящиках и тюках со снаряжением, на рюкзаках. Еще не раз пересядем, намнем бока как следует, отлежим ноги, натрясемся, насквозь пропылимся, а пока – и удобно, и мягко.
Мы с Лешей Спиридоновым сидим сзади кабины и выше её, лицом вперед.
У Леши темные с восточным прищуром глаза, скуластые смуглые щеки и полные, аккуратные губы. Леша родом с Лены. Как хорошо глядеть вместе на стреми-тельную дорогу и мечтать о том, что впереди. А впереди Она, легендарная и таинственная.
- Жека, что ты читал о Белухе? - спрашивает добродушный общительный Леша.
-Ничего не читал. Зато картину видел. “Дены-дер” называется. “Нетронутое место” в переводе с алтайского.
- Где? Чья картина?
- В Красноярской картинной галерее.
В прошлом году на практике был в Красноярске, несколько раз ходил смотреть. Художник - Гуркин, алтаец.
- А причем здесь Белуха?
- Белуха? Понимаешь, на картине, над озером белая такая гора, и я спросил у сотрудницы картинной галереи о ней. Сотрудница ответила, что, видимо, это Белуха, так как Гуркин бывал под Белухой и там много писал.
- Почему ты картину запомнил?
- Почему? Она чем-то поражает. Красиво, но жутко как-то, таинст­венно. Озеро, льдины, все холодом дышит, кедры такие истерзанные и горы в полупрозрачной дымке. Как будто вот-вот что-то должно случиться. Сотрудница говорила, что по этой картине писатель Ефремов, фантаст который, написал рассказ «Озеро горных духов». Якобы из озера пары ртути выделяются, это горные духи не позволяют любоваться озером, осквернять природу. В общем никто не возвращается назад.
- Это просто удачный вымысел автора. – раздается негромкий голос Саши Иванова, сидящего поблизости. У Саши простое русское лицо, но приглядишься и увидишь, что глубоко внутри запрятан большой ум. Саша лучше всех нас знает литературу и вообще по натуре философ.
- Я читал рассказ. И о Гуркине читал, - продолжает он. - а Гуркин - ученик Шишкина.
- Шишкина?
- Да. Шишкин у него на руках умер. Гуркин работал в мастерской у Шишкина. Однажды, когда Шишкин рисовал какой-то рисунок, Гуркин услышал звук, словно всхлипнул кто-то, оглянулся, а Шишкин валится со стула. Гуркин подхватил его, уже мертвого.
В разговорах и песнях, шутках и спорах легок путь. Машина вылетает на берег Катуни. Какая вода! Упругая, стремительная. И все до дна видно, смотришь и уносишься мыслями далеко-далеко.
Две недели назад я защищал дипломный проект. Жара стояла! А вечером
тяжко было. Тренировались мы на трамплине, точнее под трамплином. В Томске большой восьмидесятипятиметровый трамплин. Там на горе приземления с обеих сторон - лестницы по двести шестьдесят семь ступенек. Набивали мы рюкзаки гравием и помогали встать друг дру­гу. На каждую ступеньку - капелька пота. Двести шестьдесят семь капелек вверх и двести шестьдесят семь – вниз. И так
семь кругов. После тренировки Юрка Брусов заявил нашему капитану Генриху Андрееву, что тот будет виноват, если его, Брусова, бросит женщина, так как с такими тренировками сил совсем не остается. Парни хохотали, а Андреев ответил, что пусть выбирает одно из двух: или …, или Белуха. Снова хохот. Брусов выбрал Белуху. Сам чистый альбинос.
На вторые сутки добираемся поселка Тюнгур. Машина дальше не идет. Теперь пешком. Шестьдесят километров по тайге до Аккемского озера. Андреев договаривается насчет каравана лошадей. Вид у него необычный. На поясе кобура с ракетницей. Пусть думают, что пистолет. На куртке значок мастера спорта (Андреев занимается прыжками на лыжах с трамплина, кандидат в сборную страны). А лицо его с узкими, цепкими глазами, придавленными бровями, исполнено полководческого смысла.

ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ
Сон все же взял свое. Встали поздно. Сегодня 6 августа.
одиннадцатый день восхождения. Сегодня Гере 28 лет. Но на лице его нет и намёка на радость. Мы поздравляем его и начинаем собираться. Надо лезть вверх. Есть не хочется. Даже странно. Неужели чувство голода атрофировалось? И только слабость даёт себя знать. По заснеженным, довольно опасным скалам с трудом вылезаем на гребень. Теперь влево. Видимость метров пятнадцать. Медленный танец снега в густом молоке тумана. Справа снежные карнизы, под которыми триста метров до «седла». Слева – ставший очень крутым ледовый склон к «аэродрому», жуткий склиз. Шагнешь вправо – упорхнешь с карнизом на «седло». Шагнешь влево – слетишь на «аэродром». Не гребень, а лезвие бритвы!
Обе веревки мы связали в одну. Идем «цугом», ступая след в след, вытянувшись на всю длину веревок. Если один из нас сорвется – можно
успеть задержать. Первым сегодня иду я. Интуиция выручает лучше прибора. Кто подарил ее мне? Вот ступня левой ноги ощущает увеличение крутизны – значит, я отклонился влево, на склон. Вот ступня правой ощущает выполаживание – значит, отклонился вправо, захожу на карниз. Какая-то магнитная стрелка балансирует внутри меня. Склон. Карниз. «Стрелка». Склон. Карниз. «Стрелка»…Потеряю «стрелку» - полечу. Нет, нет, она не подводит…
Извилистой змеей возникает у ног трещина чуть правее меня. Глухой шум. Обвал! Падаю, вонзая ледоруб в снег. Шум перерастает в гро­мовой гул. Оглядываюсь. Вижу лежащего Ольшанского. Он шел вторым.
- Гера! – это голос Меньшикова.
- Гера сорвался! – кричит мне Ольшанский.
- Веревка цела?
- Цела!
- Я страхую тебя! Закрепись!
Ольшанский, лежа, загоняет ледоруб глубже в снег и закрепляет на нем петлю от своей груди. Молодец, Валера!
- Готово! – кричит он.
Я быстро подхожу к нему и делаю себе самостраховку. Теперь тащить. Вдвоем тянем веревку от Андреева. Меньшиков не виден, но он тоже тянет. Над краем обрыва показывается голова Андреева, запорошенная снегом. Он цепляется клювом ледоруба за гребень.
- Не тяните!
Веревка видимо сильно сдавила его. Слышно, как он тяжело дышит. Чуть-чуть ослабляем веревку.
- Жека, держи веревку. Я помогу ему. – говорит Ольшанский и спешит к Андрееву, помогает ему вылезть. Гера плашмя лежит несколько секунд на снегу. Из тумана подходит Меньшиков. Андреев шатаясь встает. Мы снимаем с него рюкзак, и он плюхается на него.
- Ну, Гера, второй раз родился,
- Долго жить будешь.
- Гера, ты что, на карниз ступил?
- Да нет. Тронул чуть-чуть ледорубом снег оправа и тут же поехал.
- А если б еще кто-то?
- Двое не удержали бы двоих.
Мы только сейчас ощущаем ужас того, что не произошло, но могло произойти.
Немного отойдя от стресса, возобновляем движение. Первым идет Меньшиков. Глухой шум. Снова обвал! Падаем на снег. Все на гребне. Это Меньшиков теперь потрогал справа от себя снег. Какое-то наваждение. Опасность преследует нас. Идти все тяжелее. Но появившиеся впереди предвершинные скалы вселяют надежду. На вершине…Только бы дойти до нее. Проклятые обвалы! Совсем нет сил. Почему Ольшанский так тянет веревку? Ага, карнизы кончились. Начались скалы. Становится виден крутой склон к «седлу». Облака разнесло. Андреев кричит Меньшикову остановиться, и Валера садится. Мы подходим и тоже садимся. Поднимается ветер. Привал не в радость.
- Гера, пойдем. – говорит Меньшиков.
- Давай.
Начинается изнурительное лазание по скалам. Близится вечер. Скорее, скорее! Ожидание вершины помогает идти. Только она, только она – наша спасительница!
Тур виден издали. Меньшиков первым подходит к нему. Снимает рюкзак. Садится на корточки, берет первый камень из тура и аккуратно кладет рядом с собой, затем второй, третий… Мы подходим и молча наблюдаем, В углублении между камнями заржавевшая консервная баночка. В ней что-то, завернутое в целлофан. Меньшиков разворачивает и достает пожелтевшую бумажку. Не читая, передает Андрееву.
- Гера, держи.
Лицо Андреева - спрессованный бурый комок. Глаза смертельно устали.
- «Заброски» нет, значит. – тихо говорит он.
Никто не произносит ни слова. Андреев разворачивает записку и чи­тает.
- 53-й год. Экспедиция Казаковой.
Он прячет трепещущий листок во внутренний карман пуховки, достает блокнот и, повернувшись спиной к ветру, пишет нашу записку. Смеркается. Ветер звереет. Сильно мерзнут ноги.
- Валера, положи в тур – Андреев протягивает записку Меньшикову. Меньшиков заворачивает её в тот же целлофан, кладет в ту же баночку и медленно, словно в раздумъе, закладывает камнями. Ветер яростно рвет его штормовку. Закончив, Меньшиков садится на свой рюкзак. Тягостное молчание охватывает нас. Что будем делать?


“ВКУСНАЯ” НОЧЁВКА
А это значит, что начался подъем. Что «аэродром» кончился. Что мы поднимаемся по склону Западной вершины. Это хорошо. Но что вверху? Вверху всё то же насыщенное снегом облако. Мы в нем, как слепые мошки. Но все-таки мы поднимаемся. Рано ли, поздно ли будет гребень. А по нему влево - к вершине. А на вершине… На вершине может быть «заброска»: продукты. Наш контрольный срок кончился. Что в «заброске»? Хотя бы пара банок тушенки…
Что это? Что такое? Нет, это мне показалось! Да, да, показалось! Нет, опять! Вверху синяя полынья! Небо! Полынья смещается, и в ней на секунду появляются куски скал. Но разорванные, волокнистые края сказочного окошка смыкаются. И снова сплошное молоко. Там гребень! Мы идем правильно! Мы идем на гребень!
Без видимой цели тяжелее, чем без пищи. А сейчас цель проглядывается. По крайней мере проглянула один раз. Значит, дойдем, обязательно дойдем! Становится веселее.
Я не замечаю, что уже давно иду первым.
- Жека, в сторону. – голос Меньшикова.
- Ничего, я еще могу.
- Ты идешь уже давно. Отходи.
Я отступаю в сторону.
- Жека, видел? – спрашивает, поравнявшись со мной, Андреев.
- Да.
Крутизна возрастает, но в облаках все чаще разрывы, и, превозмогая слабость, мы отчаянно вытаптываем ступени и завоевываем тяжелые метры. Каждый метр в нашу пользу. Через пару часов оказываемся на перемычке. Облака разносит. Страшно дует со стороны Восточной вершины. Время шесть вечера.
- Давайте поставим палатку. – предлагает Ольшанский.
- Пройдем немного вверх, влево под скалы. Там ветер должен быть слабее. – отвечает Андреев,
Гребень круто поднимается влево. Мы продолжаем двигаться, но снежный покров становится все тоньше, и вскоре приходится остановиться. Дальше лед. Значит, ночуем здесь. Надо рубить ступень. Ох, эта рубка. Изнурительная, тяжкая, она вытягивает из нас все жилы. Легкие едва собирают кислород из похолодавшего воздуха. Хочется упасть и лежать. И никакие призывы воли не помогут. Но нельзя. Нельзя. Поднимай ледоруб и тюкай, пока тюкается. Нужна площадка. Без нее околеем, превратимся в скрюченные статуи.
Забив крючья в лед, натягиваем палатку. На дно её, темное и про­мерзшее, в качестве теплоизоляции «змейками» раскладываем две мокрые веревки. На них стелим три штормовки. Единственная пуховка у Андреева. Он в ней спит. В изголовье ставим сырые ботинки. Сверху на них надо положить пустые рюкзаки. Но вначале надо отряхнуть их от снега. Некоторые куски снега примерзли к рюкзакам, с трудом отдираются. Теперь можно расстелить ватные мешки. Мешки смерзлись. С хрустом разворачиваем их. Тонкие пластиночки льда осыпаются со сгибов. У нас с Ольшанским один мешок на двоих. На вчерашней ночевке мы распороли свои и сшили вместе. Вдвоем в одном мешке теплее.
Жека, можно я опять лягу к середине? – спрашивает Ольшанский.
Он уже залез в мешок и начинает укладываться, долго и сильно ворочается.
- Ночью поменяемся – отвечаю я и тоже забираюсь в мешок, пово­рачиваюсь спиной к Валере. Скоро, правда, замерзнут колени. “Теплоизоляция” не работает. Ощущение, что лежим на льду. На веч­ном холодном льду. Все притихли, уклались, но заснуть невозможно.
- Валера! Ольшанский! – окликает Андреев.
- Что?
- Что бы ты сейчас поел?
- Гера, не надо об этом.
- Гера, спроси меня. – голос Меньшикова.
- Ну, а ты?
- Пожалуй, я бы не отказался от отбивной котлетки. Отбивная котлета на косточке. И косточка обернута салфеткой.
- Эстет! – восхищается Андреев. - Но отбивная - это не совсем то. Вот утка с черносливом, из духовки, румяненькая, а?
- Гера, я просил тебя! - стонет Ольшанский.
- Жека, как ты насчет уточки? – не обращая внимания на стоны Ольшанского, продолжает Андреев.
Ага, и до меня добрался. Но я не потерплю это издевательство. Это же настоящая пытка. Садизм какой-то. Я тебе сейчас покажу.
- Уточка, говоришь? Уточка неплохо. А как насчет свежей карто­шечки? Кругленькой, обжаренной со всех сторон? И чтобы еще рыжички. Соленые рыжички. Маленькие такие, величиной с пуговку. Со сметаной. И хлеб ржаной с шершавой коркой, испеченный в русской печке. А корку чесночком натереть.
- Так ты и до ста грамм договоришься.
- Гера! – умоляет Ольшанский, зарываясь в мешок.
- Валера, а ты тоже думай об еде. Смотришь, и насытишься. Один американец, я читал, не ел пятьдесят два дня.
- Заливай давай.
- Точно. Правда, ему пить давали, и пульс врачи проверяли. – бес­совестно врет Андреев.
- Сюда бы того американца.
- Ладно, парни. Поговорим тогда о женщинах.
- Гера, у меня предложение. – откликается Меньшиков.
- Какое?
Предлагаю о женщинах подумать самостоятельно. По мере сил.
- Согласен.
Посмеяться бы. Мы замолкаем. Каждый пытается уснуть.
Я вспоминаю разные приемы аутотренинга. Надо вызвать видение леса,
потом луга, и чтоб появились цветы, желательно желтые. Но вместо луга какая-то фиолетовая осока. Мерзнет бок. Я переворачиваюсь. Вздыхая, переворачивается и Ольшанский. Кашлянул Меньшиков. Никто не спит.
- Где же сейчас вспомогатели? – нарушает молчание Андреев.
- Может, на этом же гребне. – говорит Меньшиков.
Снова замолкаем. Рваные куски полузабытья. Переворачивания, кашель. Под утро меняемся с Ольшанским местами. Становится чуть-чуть теплее, и я забываюсь. Но вскоре судорога сводит мокрые ноги. Скорей бы рассвет. Завтра, точнее уже сегодня, дойдем до «заброски».


“АЭРОДРОМ”
Лобастые снежные взлеты, перегибы и впадины гребня ведут нас к вер­шине пика XX лет Октября. Очень холодно. Мороз порядка двадцати - двадцати пяти градусов, несмотря на яркое солнце. Сверкает снег. Но Меньшиков, идущий первым, пренебрегает темными очками. Заметив это, Андреев кричит ему, чтобы он одел. Меньшиков возражает. Андреев крепко ругается, и тот выполняет команду. Снег очень твердый, и ходьба была бы наслаждением, если бы не терзал желудок. К сожалению, он еще не отвык от пищи, а чернослив его почему-то не удовлетворяет. Передвижение по гребню отнимает у нас несколько часов, и когда мы ступаем на вершину, снег уже окончательно раскис. Усердно ищем записку, но все бесполезно. Чуть ниже и южнее вершины набольшие выходы скал. Спускаемся даже к ним, переворачиваем каждый подозрительный камень, но ничего не находим. Конечно, вероятность того, что записка 37-го года могла сохраниться, крайне мала. Нет так нет. Пишем свою записку, сооружаем тур из камней, положив в него свидетельство нашего первопрохождения маршрута. Итак, на девятый день мы поднялись на первую из четырех вершин. Нe очень здорово. Но все равно вершина приносит радость. Тем более что погода прекрасна. Хорошо видна Западная вершина. В её гребне два возвышения с понижением между ними. Сама вершина – это левое, северное возвышение. Под нами внизу огромное белое поле – Западное плато. 4050 м. «Аэродром», заметил Андреев. Действительно, настоящий аэродром. На юге горы сменяются коричнево-зелеными холмами. Блестят ветви горных рек. А еще дальше, за дымкой - степь. Где-то в той стороне теплая Алма-Ата. Там с загоревшими стройными ногами и постоянной улыбкой на курносом лице порхает моя девушка с чудесным именем Лиля. Я машу рукой в ту сторону. Долетает ли до неё мой привет?
- Жека, спускаемся. – говорит Андреев.
- Дойдем сегодня до Западной Белухи?
- Не будем загадывать. Будем работать.
Спуск на «аэродром» довольно простой, и вскоре мы топаем по ко­лено в снегу, в направлении перемычки в гребне Западной вершины. Кажется, что она совсем близко. Но это обман, вызванный прозрачностью горного воздуха. Рыхлый снег отнимает много сил. Идти все тяжелее. От моей дольки шоколада остался маленький ку­сочек, а из девяти черносливин – только три. Сегодня постараюсь их не трогать. Ботинки от сырого снега раскисли, как лягушки и чавкают. Штормовые брюки промокли до колен. Как будем сушить? Неужели сегодня не дойдем до Западной вершины? Что с ногами? Так тяжело стало вытаскивать их из снега. Сейчас бы прилечь, отдохнуть самую малость. Друзья молчат. Им не легче. Ни за что не скажу первым, что пора делать привал.
Но вот Андреев втыкает ледоруб в снег, поворачивается к нам. Ос­тановка. Привал или ночевка?
Сырая, голодная ночёвка…
На другой день просыпаемся замерзшие. За палаткой ни зги. Идет густой снег.
- Что, Гера, делать будем? – спрашивает Меньшиков.
- Чай вскипятим. – уходит от ответа Андреев.
- Бензин кончился. – вставляю я.
- Гера, я не о завтраке. – говорит Меньшиков.
- Ну что ты хочешь, чтоб я сказал? Соберем рюкзаки и будем ждать. – лицо его неприступно.
- Сколько ждать? – добивается Ольшанский.
- Валера, спроси у бога.
Сворачиваем подмокшие спальные мешки, засовываем их в сырые рюкза-­
ки. Всё стало неприятным, тяжёлым. И места в палатке мало. И товарищи задевают чересчур неаккуратно. Но надо терпеть. При­мириться и терпеть. Я сажусь на свой рюкзак и кладу в рот последнюю крошку шоколада. Всё равно не имеет значения, когда я её съем: сейчас или позже. И пока сладкая частичка не растаивает, я не глотаю её. Последние свои черносливины я всё-таки съел вчера вечером. Как жаль их теперь.
Рядом со мной скукожившийся Ольшанский. Лицо у Валеры посерело
и словно бы стало меньше. Руки подмышками. Взгляд уперся в одну точку. Мы долго сидим молча, слушая шорох снега. Наплывает безразличие. Словно туман пеленает.
- Давайте спускаться по стене. – тихо говорит Ольшанский.

- Валера, что с тобой? – так же тихо спрашивает Меньшиков.
- Там лагерь…
Я гляжу на Андреева и пугаюсь. Никогда еще не видел его лицо таким страшным. Пальцы его впились в колени, суставы побелели. Ольшанский сломался. Андреев ждет. Смотрит на меня.
- Валера, на стене же отвесы. – говорю я.
Ольшанский больше ничего не говорит. Я чувствую, как он дрожит. Видимо холод и голод доконали большого Валеру. А сколько выдержу я? Андреев убирает руки с коленей…
Шуршит снег, и я задремываю под это вязкое шуршание. Вздрагиваю от голоса Андреева. Он вызывает наблюдателей. Но рация нема. Тщетно повторяет он позывные.
Снег и снег. Между створками входа молочная белизна, частое мельтешение снежинок. Когда же все это кончится? Случается, снег идет несколько дней, неделю… Что тогда? Все? Здесь? Неужели совсем занесет палатку? Может, хотя бы конек её будет виден? Хорошо бы. Тогда найдут. Прочитают наши дневники, узнают, что думали. Попадет ли мой дневник Лиле? Надо написать, что он посвящен ей. Где карандаш? А, он у Меньшикова. Валера пишет и пишет в свою книжонку. Подожду. Торопиться некуда. Время завязло в этом шуршании. А где же мой талисман? Он должен был быть здесь! Неужели я его потерял? Плохая примета! Но вот в кармане рюкзака рука натыкается на плюшевую игрушечку. Рыжий мишка с бутылочкой молока в лапах. Он сдеформировался. Я держу талисман в кулаке. Становится словно уютнее, и белый сплошной туман засасывает меня. Так хорошо в нем плыть. А что это за темная точка? Нет, это не точка. Это маленъкий человечек. Он становится больше и больше. Да это ведь Боб Гусев! Как я сразу его не узнал! Он идет ко мне и протягивает голубую банку сгущенки. Давай, давай быстрее! Я тянусь к банке, вот-вот возьму её. Но Боб исчезает…
Что это? Почему? Стоп! Неужели я сплю? Но я же не сплю! Тогда что это? Все стирается. Я снова проваливаюсь в забытье.
- Парни, прояснилось. Выходим. – голос Андреева пробивает корку оцепенения.
Но не так просто разломать дремоту. Ничего не хочется делать. Но вот кое-как вылезаем из палатки. Ни черта не видать. Что прояснилось? Где прояснилось? Сплошной снег: под ногами – толстая , до колен перина, в воздухе – плотный, опускающийся вниз занавес. Белая пучина. Что в ней увидел Андреев? Ничего он не мог увидеть. Просто нужно что-то делать. Иначе… Но куда идти? По интуиции? Ну что же, доверимся ей.
Надо еще свернуть палатку. Полог провис от снега. Палатка мокрая и тяжелая и никак не проталкивается под лямки рюкзака. Надо еще свя­заться веревкой. Веревка тоже мокрая и тяжелая.
- Идем на полную длину веревки – говорит Андреев. Он первым на­чинает движение и скоро становится невидимым в белой пушистой трясине.
Идти тяжелее, чем вчера. Не ноги, а вата. Вытаскиваю из снега одну, а другую уже не хочется. С трудом справляюсь со второй и опять принимаюсь за первую. Я кукла. Кукла, привязанная к веревочке. Что случилось? Не я ли еще вчера искал на вершине записку? Я, но другой я. Того меня больше нет.
Андреев с Меньшиковым стоят. Они пропускают вперед нас с Ольшан­ским. Ольшанский, поровнявшисъ с Андреевым, сообщает:
- Гера, я забыл кошки.
- Ты что? … мать! Издеваешься?
- Так получилось.
Андреев сбрасывает рюкзак в снег и садится на него.
- Иди за кошками! Стой! Жека, иди с Валерой. Одному нельзя.
- И мы с Ольшанским начинаем мучительную ходьбу назад. Ходьбу, которой нет сравнения. Место ночевки почти незаметно. Валера шарит в снегу и находит кошки. По следам, уже едва различимым, возвра­щаемся к Андрееву с Меньшиковым, неподвижно сидящим на рюкзаках. Их плечи и головы покрыты снегом.
Этот «челнок» отнял последние силы. Хочется кричать от изнеможе­ния. Хочется плюнуть на все и лечь. Просто лечь на мягкую перину. Но Андреев с Меньшиковым уходят вперед. Выходит, что и нам надо двигаться. Наскребая с трудом волю, все-таки идем дальше. Я делаю последний шаг. Сделал. Теперь еще один, и тогда остановлюсь. Нет, еще постараюсь один…Время исчезает. Есть только снег и ноги. Снег и ноги. И надо идти. Надо идти…
Появляется Боб Гусев. Он снова протягивает мне банку сгущенки. Я тянусь к ней и падаю. Чертовщина! Проклятый Боб! С трудом поднимаюсь…
Меньшиков и Андреев стоят, пропускают нас с Ольшанским вперед. Я давно хочу спросить Андреева, правильно ли мы идем, хотя понимаю, что он не сможет ответить на этот вопрос.
- Гера, правильно ли мы идем?
- Примерно.
- Значит, ты ничего не видел?
- Спрашиваешь.
- Не запоремся?
- Может, не запоремся.
Короткий разговор обессиливает. Надо молчать. Надо молчать и идти. Молчать и идти. Я иду первым, точнее, барахтаюсь первым. Передо мной никаких следов. Только белое ничто. Будет ли когда-то конец этому? Шаг. Еще шаг. Все трудней и трудней вытаскивать ногу и заносить её вперед-вверх. Вверх? Что это значит?


СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Встали поздно. Палатка согрелась от солнца. Это здорово, что солнце! Его так давно не было.
- Солнце! - говорю я.
- Это плохо. – говорит Андреев. Удивленно смотрю на него.
- Сидеть придется, – отвечает он на мой безмолвный вопрос, - снег наверняка уже рыхлый.
- Давай скорее! Может, успеем еще!
Едва ли. Ну давай, попробуй, как держат ступени. Я быстро обуваю ботинки, обвязываю конец веревки вокруг пояса.
Валера, пострахуй. – говорю Ольшанскому и вылезаю на склон.
Вот Герины вчерашние ступени. Кажется, он прав. Снег раскис. Я ставлю на ступень ногу, пытаюсь другую поставить выше, но снег под первой ногой едет, и я проскальзываю. Какая досада! Проспали! Грустный, возвращаюсь в палатку.
- Ну что?
- Едет.
- Хреново. Придется ждать. Ну да ладно, подсушимся хоть немного.
Мы вытаскиваем из палатки все вещи, а палатку выворачиваем и, за­крепив, вывешиваем, спустив ниже ног. Места мало. Ботинки держим на коленях. Наслаждаемся солнцем. Белуха смилостивилась сегодня над нами, подарив праздничное тепло. И сама себя открыла. Сурова Аккемская стена. Она почти вся в тени и осветится лишь вечером. Огромные висячие ледники замерли над её отвесами. Тонкие прочерки скал просматриваются под ними. А по верхнему краю стены белые козырьки карнизов. Видны Западная и Восточная вершины, ровный край «седла» между ними и пик Делоне. Гребень с пика Делоне – как кривая турецкая сабля. Черная не запорошенная стена пика контрастирует с ледяным центральным участком. Целый день будем все это рассматривать!
- Гера, как с едой? - спрашиваю я и пугаюсь своей бестактности. Можно было бы и не спрашивать.
- Пока посидим без еды. – отвечает Андреев.
Но к середине дня голод становится нестерпимым, и в два часа Андреев сам просит Ольшанского приготовить чай.
- Что там от сухарей осталось?
Ольшанский достает белый матерчатый мешочек. На его дне одни су-­
харные крошки. Но их много. Каждому по три ложки. А теперь лакомство :
селедка! Андреев разрезает её на пять частей. Себе он оставляет голову и хвост, а дольки туловища раздает нам. Кладу в рот пряный, сочный ломтик и сосу, как конфету, затем осторожно откусываю и глотаю маленькие сладкие кусочки. Кусочек скелета выбрасываю вниз, и он застревает двумя метрами ниже.
- Ты что делаешь? - возмущается Ольшанский.
- Что?
- Зачем выбросил позвоночник? Он же съедобный!
- Ты прав. Пострахуй меня.
Я подаю Ольшанскому веревку и, не привязавшись, спускаюсь, держась за неё.
- Куда? - кричит Андреев. – Назад, я сказал!
Но я успеваю дотянуться до позвоночника, и он уже у меня во рту. Перетирая его зубами, осторожно вылезаю.
- Ты, Жека, не того? – Андреев выразительно крутит пальцем у виска.
- Больше не буду.
- Больше селедки не будет. – корректирует Меньшиков.
- Больше ничего не будет – уточняет Ольшанский.
- Нет, не так. – возражает Андреев. – У нас еще целая банка паштета, штук пятьдесят черносливин и плитка шоколода.
- И тогда уже все? – спрашиваю я.
- Нет, не всё. Наших жировых запасов на три дня сносной работы.
- Жировых запасов, кажется, уже нет.
- Это кажется.
- После жировых запасов все?
- Нет, не все.
- А что же еще может быть?
- Допинг. Примешь таблетку и двенадцать часов будешь работать, как зверь.
- А потом всё?
- Потом все.
- Перспектива понятна. – резюмирует Меньшиков.
- Парни, давайте договоримся: « не портить воздух»! – завершает интересный разговор Андреев.
Ну что ж, «не портить» так «не портить». Мы пьем чай с последним сахаром и снова бездеятельно сидим на солнце, глядя на горы. Глядение продолжается до шести вечера, пока снег не смерзается.
Начинаем подъем под карниз. Первой движется связка Меньшиков-Андреев. Я поднимаюсь последним. «Перо» весьма крутое. Но слой снега толстый. Ледоруб уходит в него по самую головку. А вдруг весь это снежный покров поедет сейчас вниз, превратившись в свирепую лавину? Отгоняю прочь совсем ненужную мысль. А карниз хорош, ничего не скажешь. Первым под него выходят Меньшиков с Андреевым. Над их согнувшимися фигурами висит страшная масса. Андреев страхует Меньшикова. Валера движется с полки влево и по вчерашнему следу Геры поднимается к краю гребня, расширяет лаз.
- Страхуй жестче! – кричит он Андрееву.
- Страхую!
Меньшиков, вытянув руку, забивает ледоруб в снег выше лаза на
«крыше» и пробует, как прочно держит ледоруб. Кажется, держит.
- Внимательнее! – снова кричит он.
- Давай, давай, Валера!
Меньшиков подтягивается и переваливается через лаз, выползает на
гребень. Ура! Он на гребне!
- Валера! Закрепи веревку! Сделай перила! – кричит ему Андреев.
- Закрепил! Перила готовы!
- Валера Ольшанский! Поднимайся ко мне ! – кричит Андреев уже
вниз.
- Страховка готова? – спрашивает у меня Ольшанский.
- Готова!
- Пошел!
Ольшанский поднимается к карнизу в три такта, по очереди ступая ногами и загоняя ледоруб в снег. Страховка у него нижняя, через мой ледоруб. Андреев протягивает руку и помогает Ольшанскому выйти под карниз.
- Сделай самостраховку. Потом примешь Жеку. Вылезайте на гребень по нашим перилам. Я пошел.
- Хорошо.
Андреев поднимается по перилам. Вот он уже наполовину над гребнем. Красная пуховка пламенеет на синем небе, а ниже - холодная голубизна, сумасшедшие вертикальные сбросы.
Ольшанский страхует меня, стоя на коленях. Поднявшись к нему, я тоже оказываюсь под карнизом. Валера прицепляется к перилам и уходит. Я остаюсь один. Невольно ощущаю над собой многотонную мерзлую глыбу. Она ждет, как затаившийся зверь. Бывает, карнизы обрушиваются от звука человеческого голоса. Морозец по спине. Пытаюсь не думать о карнизе, но из этого ничего не выходит. Твержу про себя формулы: «Карниз не рухнет. Не рухнет, потому что я еще молод. Это было бы не логично. Я должен жить. Я должен еще долго ходить в горах. Карниз не рухнет…». Похоже, аутотренинг помогает. Но когда звучит команда идти, она для меня как светлая нить, золотая нить к жизни. Скорее от этой немой пытки! Я мигом вылетаю на гребень!
Как здесь чудесно! Во-первых, здесь почти ровно. Во-вторых, места столько, что можно свободно отойти метров на десять в любую сторону. А в-третьих, какой вид! На западе горы сменяются мягкими зелёными долинами, а на восток тянется длинный кортеж безымянных вершин, исчезающих в полупрозрачной дымке. А Белуха! Солнце плес­нуло на её снега мягким закатным светом. И только нежное белое облачко, словно пригревшийся котёнок, лежит на «седле». Все другие вершины теперь ниже нас. Трехгранные, четырехгранные пирамиды, неправильные звезды и конусы. Солнце отбрасывает от них контрастные лиловые тени. Проглядывают бирюзовые прожилки льда. Гранатовыми друзами теснятся рыжие скалы. Ледник Родзевича с черной полоской морены на спине, словно бурундук, вот-вот ус­тремится вниз по ущелью, где овальным серебряным слитком сверкает Аккемское озеро. «Озеро горных духов». Взлететь бы сейчас и поплавать между вершин в теплом вечернем небе.
- Жека! Хватит любоваться! Иди работать! – возвращает меня к действи-тельности голос Андреева. Друзья начали утаптывать площадку. Сегодня-то съезжать некуда. Выспимся на славу. Натягиваем палатку, по всем правилам. А время уже девять вечера.
- Гера, время связи,- говорю я.
- Давай, стрельни ракету. – отвечает он, достает зеленую ракету, ракетницу и протягивает мне. Я подхожу поближе к краю гребня и выстреливаю ракету вперед. Яркой звездой зависает она над ребром и тает в темнеющем ущелье. И тут
же далеко снизу взлетает ответная зеленая звездочка и делает слабенькую попытку подняться до нас, но гаснет. Все в порядке. Наблюдатели зафиксировали наш выход на гребень.
Возвращаюсь к палатке. Друзья устраиваются для сна.
- Ну что там, Жека? - спрашивает Андреев.
- Что там?
Ax ты, ребрышко-ребрышко!
Восемь суток подряд!
Вместо ответа я читаю две строчки.
- Наблюдатели дали ракету? – улыбаясь, спрашивает Андреев.
- Да. Причем тоже зеленую.
- Красной только еще и не хватало.
Красная ракета – это сигнал о помощи.
На ужин последняя банка паштета и чай. Андреев благосклонно вы­деляет каждому по три черносливины. Ольшанский подсчитывает оставшиеся.
- Тридцать шесть – грустно констатирует он.
- Прекрасно. По целых девять штук. – радуюсь я.
Эйфория красоты видимо еще не совсем испарилась из меня, и мне не хочется думать о том, что будет завтра.
- Завтра будем на вершине XX лет Октября. Может, найдем записку 37-го года. – говорит Андреев.
- Неужели записка может пролежать 26 лет?
- Чем черт не шутит.
Я уже засыпаю, когда Меньшиков произносит:
- Ах, туман-непогодушка!
Ни черта не видать!
- Ну вы, поэты! Спать! – командует Андреев.
А где же сейчас наши вспомогатели? Сегодня ведь 3 августа, контрольный срок, уже совсем засыпая, думаю я.

НАЧАЛО ГОЛОДА
Наконец, прекращается падение кусков льда. Я снова выглядываю. Андреев на камне. Наклонился. Закрепляет конец веревки.
- Ребята! Гера вышел. Одеваем кошки.
- Перила готовы! - кричит Андреев. - Пусть идет Валера Меньшиков!
- Валера, давай.
Меньшиков закрепляет ремни кошек, одевает рюкзак, цепляется к перилам. Навивая веревку на кисть руки, начинает движение. Мы с Ольшанским снимаем палатку, вытряхиваем из неё воду и сворачиваем. Палатка тут же смерзается. Кое-как проталкиваем её под лямки снизу рюкзака. Мы стоим на ступени, на которой ночевали. Это еще одна отметина на ребре.
Меньшиков проходит перила почти час. Дышит на пальцы. Он выщелкивает веревку из промежуточных карабинов и выворачивает изо льда крючья. Они теперь не нужны. Веревка закреплена вверху. За ним поднимается Ольшанский. А у меня два рюкзака: мой и Андреева. Герин рюкзак привязываю коротким концом веревки к поясу и буду тащить по льду, а свой одеваю на плечи. Сразу же ощущаю силу, тянущую вниз. Но справляться удается, хотя глаза лезут на лоб. Сказывается крутизна. Вот где пригодились мне занятия штангой! Особенно приседания с ней! Шаг за шагом выжимаюсь, держась за веревку, которую обвиваю вокруг то левой, то правой руки. Мешает ледоруб, болтаясь на запястье. Нужно было засунуть его в рюкзак. А сердце как молот. Приходится останавливаться и отдыхиваться. С шумом, резко выгоняю воздух из легких, так они лучше очищаются от углекислоты. Скоро наступает облегчение, и я возобновляю воловий труд. В том месте, где веревки связаны, происходит вынужденная задержка. Надо перевести «схватывающий» узел, которым завязан на веревке конец моей страховочной, идущей от груди, выше узла, соединяющего основные веревки. Очень неприятная операция. Запасного конца от груди нет. Его можно было бы завязать выше основного узда, а затем развязать прежний «схватывающий». Приходится расширять витки единственного “схватывающего” и переводить их через срощенные концы основных веревок. Если при этом сорваться – можно улететь. Хорошо, что нижний конец веревки замотан там большим узлом, у него задержусь. Но срываться совсем не хочется. Стараюсь делать предельно осторожные движения. Лишь бы кошки не сорвались. Холодный пот выступает на лбу. Ну вот и все. Теперь можно не беспокоиться. Снова выжимаюсь с рюкзаками. Проходит сорок минут, прежде чем я поднимаюсь к друзьям. Мне помогают освободиться от рюкзаков, выбирают перильную веревку. Дыхание кое-как приходит в норму.
Мы находимся на камнях, которые не просматривались снизу. За тем черным камнем, что мы видели, оказывается крошечный горизонтальный участок с выходом скал. А над ним углубление в ледовой стене, нечто вроде пещерки или ниши. Можно сделать привал. Но друзья, пока я лез, отдохнули, и Андреев вылезает на нижнюю часть «пера» и начинает подъем под карниз. Другого пути наверх нет. Андреева страхует Меньшиков. Гера лезет без рюкзака. Вот он подбирается под карниз. Там, кажется, нечто вроде полки. Над Герой многотонная глыба. Что он сейчас чувствует? Он сгибается, уходит от полки влево и вверх, подкрадывается к кромке гребня. Склон очень крут. Но видимо снег хорошо держит. Солнца нет, холодно, и он не раскис. Андреев прорубает над своей головой лаз в кромке гребня, поднимается на шаг выше и выглядывает. Затем он осторожно спускается к нам. На лице его оживление.
- Всё проходится. – говорит он.
- Почему ты вернулся? – спрашиваю я.
- Поздно уже. Пока вылезем все, «прочикаемся», стемнеет. Лучше заночевать здесь, а завтра пораньше проскочить.
Мне кажется, что можно бы вылезть и сегодня, но видимо Гера устал. И потом в этой нише нет ветра. Мы немного расширяем её и прикре­пляем палатку. Все крепко промерзли. Хочется чего-нибудь горячего. Разве что чай. Продукты кончаются. Ольшанский занимается примусом. Ветер все-таки задувает в палатку,
- Застегни. – советует Андреев.
И Ольшанский застегивает. Так, в желании тепла, в короткой минутной слабости теряется здравый контроль. Вначале тепло от примуса расслабляет нас, и мы задремываем в ожидании чая. Но примус начинает “чихать”, видимо, засорился. Валера, быстро-быстро двигая поршенек насоса, поднимает давление, но горение не улучшается, появляется красно-желтое пламя, а затем образуется факел. Погасить не удается. Чад разъедает глаза.
- Открывай палатку!
Сил уже нет. В легких - едкий угар. Сейчас или палатка вспыхнет, или давление выбьет клапан, и произойдет взрыв. Ольшанский никак не может расстегнуть вход палатки, он тщательно «законопатил» вход на все пуговки.
- Не могу… – хрипит он.
- Режь! – кричит Андреев.
Но вот несколько пуговиц снизу расстегнуто.
- Держи дыру!
Ольшанский держит створки входа, а Андреев ногой вышвыривает пылающий примус из палатки. Клубок пламени, выхватывая из тьмы куски скал, падает вниз, подпрыгивает, но вот наконец ударяется и взрывается, расстреливая яркие жгуты бензина. Это видели наши наблюдатели, обратившие внимание на то, что наша палатка вдруг засветилась.
Некоторое время не можем произнести ни слова.
- Погрелись. – произносит первым Меньшиков.
- Чуть не сдохли. – подводит итог Андреев.
- Будем тянуть на запасном.
Запасной примус, который «Туристский» , еще более капризный, чем первый. Но делать нечего, и Ольшанский возится теперь с ним.
Пока тает лед, закипает вода для чая, мы забываемся в полудреме. Валера будит нас, когда палатку наполняет аромат свежего чая. Но что к чаю? Ольшанский выкладывает на спальный мешок оставшиеся продукты. Две банки паштета, жалкие остатки сухарей, селедка (одна штука), чернослив на дне мешочка, плитка шоколада, пачка зеленого чая и горсть сахарного песка. Мы можем проглотить все это сейчас. Что делать? Можно начать растягивать оставшееся. Но как работать? Высота, холод, опасности. Голод начинает показывать свои желтые когти. Спускаться же смертельно опасно. Скалы забиты снегом.
- Гера, это все. – говорит Ольшанский и с детским недоумением гля­дит на Андреева. Тот что-то вычисляет в уме и принимает решение.
- Всем по сухарю. Банку паштета. Чай с сахаром.
- Ольшанский тут же вскрывает банку. И вот мы хрустим сухарями, проглатываем божественный паштет. А кружка сладкого чая – настоящее блаженство. Почти хорошо. Можно спать. Жаль, что мешок мокрый, ну да ничего.
Ночь приносит новое приключение. Я просыпаюсь с неприятной догадкой. Подо мной, кажется, ничего нет. Эта мысль прошивает, как электрическая игла.
- Парни! Я повис! – раздается мой вопль.
Площадка в нише с наклоном, а я лег с краю, и ночью палатка съе­хала. В результате между палаткой подо мной и твердой опорой внизу образовался зазор порядка тысячи метров.
Забирайся на нас. – спокойно предлагает Меньшиков.
Я ложусь на ноги друзей и тут же засыпаю. Однако через некоторое время просыпаюсь от того, что то один, то другой из владельцев ног начинает их переворачивать или вытаскивать. И так до утра. Всем неудобно. Но терпеть можно. Главное, что завтра все-таки вылезем.


УДУШЬЕ
Андреев устраивается между мной и Меньшиковым. Достает фляжку.
- Валера, держи спирт, - говорит он Ольшанскому, – экономнее только.
Ольшанский методически растирает пальцы, затем одевает шерстяные носки, а поверх их меховые “чуни”. Теперь ему будет хорошо.
Надо приготовить горячее, поддержать силы. Но все спички отсырели, не зажигаются. Жуем колбасу и сидя засыпаем…
Снится, что на меня навалился медведь. Вылезть не могу. Дышать нечем. Всё. Я сейчас умру… Но я просыпаюсь. Воздуха не хватает. На лице лежит полог палатки. Руки противно слабые, сердце бешено колотит, а в голове – звонкие-звонкие молоточки. Они стучат все сильней и сильней. Что такое? Мы в мешке. Свободного пространства нет совсем. Ничего не понять. Где вход?
- Открой вход. – хрипит Андреев.
Я сижу крайний ко входу. Пытаюсь его найти и никак не могу. Ориен­тация нарушилась. А молоточки в голове все звонче и звонче. Но вот где-то у ног рука задевает за деревянную палочку-пуговицу. Вот где вход! Положение в пространстве восстанавливается. Расстегиваю несколько пуговиц, и сладкая холодная струя вторгается в обезумевшие легкие. Воздух! Молоточки становятся тише, потом совсем стихают. Но что это? Охапка снега ввалилась в палатку. Я выгребаю, а снег вваливается снова. Пытаюсь выглянуть, но втыкаюсь годовой в сугроб. Пробуравливаюсь. Боже мой! Все бело! Палатки совсем не видать! Только конец веревки виден. Ночью по ледовой крутизне струился снег, и маленькие лавинки засыпали нас. Надо разгребать. Чем? Есть фанерка, на которую ставим примус. Вначале расчищаю вход, затем вокруг палатки. Лавинки наполовину сдвинули её со ступени. Немного поправляю полог и снова забираюсь в палатку.
- Жека, готовь кофе. – говорит Андреев.
- А спички?
- Нашлась сухая коробка.
- Ура!
- Что ты так радуешься?
- Как что? Теперь живем!
- Подожди радоваться. Вылезть надо. Сегодня, во что бы то ни стало, надо выйти на гребень, пусть даже и ночью. Придется рубить ступени.
Я кладу на колени фанерку, ставлю на нее примус, набиваю кастрюлю снегом, благо недостатка в нем нет. Примус гудит, голубое пламя лижет дно кастрюли. Снег оседает, и я снова добавляю. Товарищи дремлют. Постепенно кастрюля наполняется водой. И тут мою правую ногу стягивает судорога. Я дергаюсь от резкой боли, и кастрюля с примусом опрокидывается на ноги.
- …!
- Судорога, извините, - оправдываюсь я в ответ на цветистые вос­клицания в мой адрес.
- Попили. – мрачно подытоживает Андреев.
Вода попала в его ботинки, и это самое плохое. Можно обморозить ноги. Пытаюсь вытереть воду своей штормовкой, но это плохо получается.
Съедаем последнюю банку язя и по пятьдесят последних граммов колбасы и сыра.
Продукты кончаются. А мы еще все не вылезли на гребень. Может быть, надо было уменьшать наши порции? Что думает капитан? Ведь нам ещё столько
идти! Но говорить об этом нельзя. Надо работать, как будто ничего не случилось. Иначе будет хуже.
От снега, попавшего в палатку и растаявшего, и от пролитой воды палатка промокла. Спальные мешки в той части, где ноги, тоже мокрые. У Андреева вдобавок ботинки. Ну и обстановочка.
Обуваемся и укладываем рюкзаки. Но из палатки вылезает один Анд­реев. Он пойдет первым. Меньшиков чувствует себя все еще слабо. Я буду страховать Андреева, не вылезая из палатки. Он собрался проходить верхний участок льда с рубкой ступеней. Будет лететь лед. Касок у нас нет. Надо чем-то прикрыть головы, вдруг пробьет палатку.
- Выпускай, Жека. Я пошел. – сурово говорит Андреев. Лицо угрюмо и озабочено.
- Давай.
Я выдаю веревку, выглядывая из палатки вверх. Андреев быстро поднимается к верхнему крюку, забитому вчера Меньшиковым, и начинает рубку ступеней. Крупные осколки льда стремительно летят вниз, и мне приходится убрать голову в палатку. Ледовая шрапнель бьет по пологу. В двух местах уже светятся дырки, А если крупный кусок? Сидим неподвижно в сырости, слушая тюканье ледоруба да звонкое чирканье летящего льда. Разговаривать не хочется. Вся работа – ждать Геру. Веревка его тянется неровно, слабыми импульсами. Поднимается ветер со снегом, и начинает хлопать полотнище палатки. Какое-то оцепенение охватывает нас. Самое плохое – ничего не делать. Как там Гера? Мы-то в палатке, а он на таком крутяке… Кошки на таком льду очень плохо держат. Вот у французских альпинистов двенадцатизубые, надежные… Сидим уже третий час. Спина немеет. Встать бы да разогнуться.
Я все-таки выглядываю из палатки, чтобы посмотреть на Андреева. И тут же небольшой кусок льда больно ударяет по руке. Чуть веревку не выпустил. Прячусь назад в палатку. Андреева я все же успел увидеть. Он поднялся выше того места, откуда сорвался Меньшиков, но еще не дошел до камня. Неужели сегодня опять не вылезем? Нет, сегодня должны. За камнем начинается снег. Правда, выше еще одно препятствие – карниз. Скорей бы! Уже четыре часа рубится Андреев. А в желудке скребет!


ПЕРВЫЙ СРЫВ
Сегодня шестой день восхождения. А мы все еще висим на этом ребре. На душе что-то невесело. Может, потому, что с утра давит на нас серая облачность.
Правда, горы видны, только самые вершины их схвачены плотными облаками.
Но жуткий какой-то вид. Не горы, а обелиски тоски. Так бы и убежал от них.
Над нами дед. Крутизна градусов 60. Скалы теперь ниже нас. Как бы ни было на них трудно, все равно сохранялось чувство уверенности. Даже крутая скала – твердая опора. На льду уверенность пропадает. И хотя на ботинках у нас десятизубые кошки, все равно что-то скребет внутри.
Выше ледовой доски чернеет камень, а за ним – снежное «перо», взлетающее под карниз. Две грани нашего ребра, словно грани штыка, сужаются кверху. Скорее бы уж проскочить этот неприятный участок.
Первым готовится Меньшиков. Он спокойно пробует, как держат пе­редние зубья кошек. На лице никакого волнения. Валера очень смелый, может быть, самый смелый из нас.
Страховать будет Андреев. Меньшиков пойдет без рюкзака. Рюкзак подниму я. Вот он вбивает на уровне головы клювом в лед ледоруб, переставляет ноги, вдавливая передние зубья кошек. Ледоруб. Шаг левой. Шаг правой. Ледоруб… Как смотрится! Запрограммированные движения робота. Но это грубое сравнение. Изящная ходьба. Никаких переступаний, никаких качаний. Вот уже и десять метров.
- Валера! Пора крюк! - кричит Андреев.
Меньшиков достает ледовый крюк, по форме напоминающий морковку, и частыми ударами молотка загоняет его в лед. Одевает на него карабин, а в карабин – веревку. Есть точка страховки! Теперь можно идти выше. Еще десять метров. Еще крюк.
- Сколько веревки осталось? – кричит он через некоторое время.
- Пять метров! – отвечает Андреев. – Закрепись! Я поднимусь до крюка!
Меньшиков вбивает очередной крюк и страхует Андреева, поднимаю­щегося к нижнему крюку. Снова идет Меньшиков. Кажется, там, где он, совсем круто. Градусов 70. Валера как будто топчется, повторяет удары ледорубом. Изящность исчезла. Видимо очень трудно.
- Так бы и помог ему. – говорю я Ольшанскому, стоящему рядом.
Валера Ольшанский усердно бьет в лед носками ботинок. На мои слова он не откликается.
- Валера, ты что?
- Пальцы мерзнут.
- Но так их не согреешь.
- Не могу спокойно стоять.
- Внимательнее! – доносится сдавленный голос Меньшикова. Он ста­вит ногу на передние зубья, пытается выжаться на ней, но зубья не дер­жат, нога проскальзывает, и Валера срывается. Он «сквозит» мимо крюка вниз, Андреев не успевает выбрать всю слабину, и Валера, распластавшись на льду, пролетает метров двадцать. Жесткий рывок веревки задерживает его.
- Валера, страхуй. Я пошел туда. – я подаю Ольшанскому свою верев­ку и лезу к Андрееву. Андреев поднимается к Меньшикову. Меньшиков встает, делает попытку закрепиться, но снова проскальзывает. Снова встает и наваливается на лёд головой.
- Валера! Я сейчас! - кричит Андреев. Он подбирается к Меньшикову и помогает ему встать.
- Жека! Свяжи веревки! - кричит он мне. Я соединяю концы веревки, и мы, «протравливая» их, спускаем Меньшикова. Точнее он сам идет, откинувшись корпусом назад, натянув веревку. Вот он спускается к Ольшанскому и становится на колени. Его рвет. Видимо, сотрясение мозга. Он садится и отключается.
- Валера! – я трясу его за плечо и вижу помутневшие глаза. Лицо белое-белое. Андреев судорожно достает из своего рюкзака фляжку со спиртом, отклоняет назад голову Меньшикова и вливает ему в рот несколько глотков. Часть спирта стекает по подбородку. Меньшиков вздрагивает. Лицо его оживает.
- Гера, дашь мне спирту растереть пальцы. - просит Ольшанский.
- Валера, ты можешь сейчас потерпеть? – едва сдерживая раздражение, говорит ему Андреев. Ольшанский замолкает.
- Валера, еще? - обращается Андреев к Меньшикову.
- Не надо. Уже лучше.
- Жека, Валера, рубим ступень для палатки, - говорит нам с Ольшанским
Андреев. Он очерчивает штычком ледоруба на льду рядом с нами контур будущей ступени.
- Гера, я наверное не смогу. – говорит Ольшанский.
- Тогда стой, не мешай. Жека, начинаем.
Мы отходим друг от друга на расстояние полтора метра и начинаем крошить лед. Куски его рикошетят вниз. Рубка – очень энергоемкая работа. Вскоре приходится переводить дыхание. Холодает. Поднимается ветер с метелью. Мороз градусов пятнадцать. Подкрадывается усталость. Но останавливаться нельзя. Нужна палатка. Крошки льда ранят лицо. А рубить ещё надо много.
Мы не замечаем, сколько проходит времени. Мороз усилился. Темно. На небе появились крупные звезды. Они совсем близко. Но нам сейчас не до звезд. Скорее, скорее, скорее!
Жека! Хватит! Сидеть можно, и ладно. – говорит Андреев.
Выше ступени забиваем несколько крючьев и прикрепляем палатку. По форме она напоминает сейчас мешок. Через вход и форточку продерги­ваем веревку, чтобы в палатке застраховаться.
- Валера Ольшанский! Залазь и разложи из рюкзаков, что можно, на ступеньку. А я буду связываться. Время подходит.
Андреев достает рацию.
- Капкан-1, Капкан-1! Я – Капкан-2! Слышите меня? Прием.
- Капкан-1, Капкан-1! Я – Капкан-2! Слышите ли меня? Прием!
Мы уже в палатке, устраиваемся, а Андреев все повторяет позывные, словно заклинания. Что случилось?
- Гера, залазь.
Всё, сдохла. - говорит он.
- Рация?
- Непонятно, кто. Связи нет. Скорее всего, внизу неисправность.
- Надо хоть ракету дать.
- Это верно.
Андреев достает ракетницу, выстреливает. Зеленая ракета летит, извещая
наблюдателей: «У нас все благополучно».


ГРОЗА
В «ласточкином гнезде» выспались хорошо. Но погоды попрежнему нет. Сегодня даже еще хуже. Снег закручивает с такой зверской силой, словно его разгоняет какая-то гигантская центрифуга. Не понять, откуда он летит: сверху, снизу иди сбоку. Но мы пытаемся лезть. А что делать?
Веревка уходит от меня вверх к Андрееву. Вижу кусок её на расстоянии не более десяти метров. Веревка не натягивается. Значит, Гера стоит. Сейчас лучше не двигаться. Мои ноги кое-как умещаются на крохотной полочке. Ботинки уже не видать из-под снега. Лицо залеплено. Затягиваю капюшон штормовки, и в этот момент ослепительный свет заставляет зажмурить глаза. Сильно пахнет озоном. Совсем рядом в белой мути яркое сияние, словно огромный цветок. Молния! Чудовищный грохот грома, от которого, кажется, лопаются перепонки в ушах, подтверждает, страшную новость. Я прилипаю к скале. Впиваюсь в неё всем телом. На руке ледоруб со стальным клювом. Отбросить! Куда? Он же улетит! А как потом? Новый яркий цветок и обвальный грохот прерывают мои размышления. Зажмуриваюсь и снова «вхожу» в скалу. Свет вспышками сквозь веки. Адский
непрекращающийся грохот. Вот и пришел на грозу. Рвутся какие-то крепкие нити, и ошалевшая стихия хлещет сотней бичей. Но вспышки постепенно становятся реже, наступает относительное затишье. И тут новый грохот, но другого рода, обрушивается на психику. По кулуару, соседнему с нами, низвергается лавина. Воздушная волна едва не срывает с полочки. Пронесло. Слава богу. Отдалившиеся раскаты грома да рев лавины, которая безумствует уже где-то внизу - словно канонада выдыхающегося сражения.
Но где же я нахожусь? Ничего нельзя узнать. Куда ни глянь – сплош­ная белизна. И лезть смертельно опасно. Можно взяться за «живой» ка­мень и улететь с ним. Я пробую одной ногой снег рядом о собой. Нога не нащупывает ни одной твердой опоры. Пытаюсь обмести выступ над собой. Целая охапка снега съезжает на меня, засыпая до пояса. Переступая, кое-как сбрасываю снег с полки. Рукавицы промокли. А как там друзья? Как они стоят? Веревка видна уже метров на двадцать. Проходит, наверное, час, пока нe начинает она натягиваться. Значит, Андреев пошел. Но у меня всего метра три слабины. Он что, принимать меня будет?
- Гера! Что? - кричу ему вверх.
- Перила закреплены! – доносится его голос. Ага, значит, по нашим перилам пойдут Меньшиков с Ольшанским.
- Понял! - отвечаю ему и гляжу вниз. Вижу лицо, плечи и рюкзак Меньшикова. Он разыскивает в снегу зацепки и приближается ко мне, но медленно. Останавливается, чтобы забить дополнительный крюк. Все правильно. На удары молотка скала отзывается тонким вибрирующим звуком. Хороший звук. Валера прощелкивает в ушко крюка карабин, пропускает сквозь него веревку, идущую от своей груди, заворачивает муфточку карабина. Все. Теперь можно быть спокойным. Надежная точка опоры. Меньшиков поднимается ко мне. Лицо закаменело, дыхание с шумом вылетает изо рта. Валера за­хватывается за полочку, на которой стою я, и вылезает на неё. Пристегиваю его к перильной веревке.
- Валера, если можешь, не останавливайся, иди по перилам к Гере.
- Сейчас, секунду.
Он, наклонившись, делает несколько шумных выдохов, успокаивая сердце. -
- Пошел. – говорит он.
- Валера, иди! – кричу вниз Ольшанскому. Его еще все не видно. Темп же Меньшикова выше, чем темп Ольшанского, так как Меньшиков использует перила. И ему приходится ждать. Снег почти прекратился. Но вот показывается и Ольшанский. Дойдя до крюка, он согревает дыханием пальцы и затем долго выбивает крюк.
Пока Меньшиков с Ольшанским проходят перила, я окончательно замерзаю. Скорей бы! Самое противное ждать. Хотя бы переступать можно было! Когда это кончится?
- Жека, иди! - раздается, наконец, сверху. И когда я поднимаюсь к друзьям, уже натянута палатка на хорошей широкой полке. Рядом с палаткой разутый Ольшанский. Он яростно растирает спиртом пальцы на ногах. На лице страдание. Андреев уже в палатке, а Меньшиков выбирает мою веревку. Вдоль полки натянуты перила, к которым все пристегнуты. Меньшиков берет мой страховочный конец и тоже цепляет его на перила.
- Залазь сразу в палатку. – говорит он.
- Подожди! Подержи рюкзак, а то он весь в снегу. Расшнуровав ботинки, я вылезаю из них, одновременно залезая в палатку. Раз­вернувшись, околачиваю с них снег, затем принимаю рюкзаки. Меньшиков отряхнул их, но все равно часть снега попадает на дно палатки. Вскоре мы все размещаемся на спальных мешках. Ольшанский продолжает возиться с пальцами ног. Оказывается, он сильно обморозил их в зимнем турпоходе, и они совсем не терпят холода. А как дальше?
Моя очередь готовить ужин. У нас два примуса: один в виде цилиндра (павлодарский), а другой – плоский, раскладной («Туристский»). Ни тот, ни другой не желают работать. А внизу все нормально было. Наконец, «прочихавшись» и изрядно начадив, они начинают ровно гудеть, и с этим оптимистическим гудением сразу становится уютнее. Сейчас поедим горячего и вытянемся в мешках. Некоторый дискомфорт, правда, от промокших вещей, но терпеть можно.
Связь проходит нормально. Уже с закрытыми глазами я спрашиваю Андреева:
- Гера, ты сильно поморозился на Революции?
- Пневмония у меня была,
- Пневмония?
- Да. Едва успели спустить. Ну и ноги поморозил. Всю зиму, как на иголках, ходил.
- Это ты в ту зиму сделал мастера по прыжкам на лыжах с трамплина? – включается Меньшиков.
- Да.
- А как же тренировался с помороженными ногами?
- Так и тренировался. Терпел. Прокладки поролоновые специально де­лал. Думал, с Революцией не повезло - ведь сто метров всего не дошел до вершины! Так хоть на трамплине добьюсь.
- А когда тебя включили кандидатом в сборную СССР?
- Это на следующую зиму, в прошлом году.
- А что лучше: трамплин или горы?
- Ну, так нельзя ставить вопрос. Там свое, здесь свое. А вообще-то
пожалуй, только в горах по-настоящему чувствуешь себя мужчиной.
- Мужчиной? Постой, постой. А кем же тогда женщины здесь себя чувствуют?
- Женщины? Им тут не место.
И разговор быстро принимает “женское” направление, одно из самых интересных. Только Ольшанский все помалкивает. Валера у нас – ан­гел во плоти.
- Валера, у тебя есть невеста? – спрашивает его Андреев.
- Гера, давай спать.
- Все ясно с тобой.
- Гера, давай спать.- говорю я.
Язык уже еле ворочается. Организм требует отдыха. Засыпая, представляю, как завтра вылезем на вершину.


“ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО”
Снег, словно водопад, струится вниз, пересыпается с полки на полку. Все выступы засыпаны, и надо их очищать. Рукавицы и брюки на коле­нях быстро промокают. Пальцы мерзнут.
Скалы сегодня очень сложные, одни гладкие плиты, и первая связка (Андреев-Меньшиков) забивает много крючьев. Я иду последним в связке с Ольшанским и выбиваю крючья. Над каждым из них приходится основательно трудиться. Друзья забивают на совесть. Рюкзак тянет вниз, отрывает от скалы. Ботинки зацепляются лишь передними рантами, и на пальцы рук создается большая нагрузка. В некоторых местах вылезаю буквально на последнем усилии. А снег потоком в лицо. Надо не обращать на него внимания.
С ночевки на перемычке вышли мы позавчера, но вышли очень поздно:
во втором часу дня. Капризы примусов да наши сборы… Конечно, столь поздний выход никуда не годится. А вчера была отсидка: весь день пережидали непогоду. Сегодня же решили идти, несмотря ни на что. Лезем с 8 часов. На обед нигде не остановиться. Довольствуемся таблетками глюкозы.
Выбиваю очередной крюк. Его так «замолотили», что он лишъ чуть-чуть
шатается в трещине, но не желает вылезать из неё. Разбиваю головку до заусенцев. Левая рука устала от напряжения держаться. Пятки на весу. Хочется переступить, но некуда. Продолжаю расшатывать крюк. Под его головкой появляется трещина, и при следующем ударе головка отламывается от лепестка. Ах, досада! Крючья нам так нужны! Но надо лезть выше. Надо мной трещина, забитая снегом. Толкаю в снег пальцы. Рукавицы в кармане штормовки. Мокрые, они все равно не греют. А пальцы уже совсем не чувствуют холода, горят от напряженного лазания. Ага, у трещины острый край, можно держаться. Подтягиваюсь и упираюсь одной ногой в небольшой бугорок на плите. Теперь вторую ногу куда-то упереть. Некуда! Чертов рюкзак! Так и тянет назад! Да снег еще этот в лицо!
- Внимательнее! - кричу страхующему меня Ольшанскому. Веревка натягивается и начинает давить.
- Не тяни!
Веревка ослабевает. Ищу новые зацепки и, с трудом найдя их, на­прягая пальцы, поднимаюсь к полке, на которой стоят мои друзья. Выбираюсь к ним.
- Идти нельзя.- говорит Андреев.
- Что делать будем?
- На ночевку вставать.
- Где?
- Здесь.
- Здесь? Мы же тут не поместимся. Узко.
- Будем делать не узко.
На моем лице недоумение.
- Температура же падает. А снег влажный. Будем лепить. Как ласточка лепит? Комок к комку. – поясняет Андреев.
- Пристегивайся к страховочной петле. Начинаем. Валера, спустись ниже полки, мы будем подавать тебе комки.- обращается он к Меньшикову.
Меньшиков сползает с полки и, упершись ногами в плиту и натягивая конец веревки, прикрепленный к его груди, отклоняет туловище от вертикали. Мы скатываем комки снега величиной с голову и подаем ему, а он прилепляет их к плите и друг к другу, расширяя таким образом полку. Комки смерзаются, но мы пока не решаемся нагружать “пристройку”.
- Вылезай. Хватит. – говорит Андреев.
Вот и готово наше «ласточкино гнездо». Выше полки вбиваем крючья, прикрепляем палатку. Натягиваем её, спуская на растяжках завязанные комки снега. Чудесно. Наш домик на одну ночь.
Главный работник сейчас – Валера Ольшанский. Он колдует над при­мусом. А примус – это горячая пища, это наша сила. В кастрюле топится снег, который Валера периодически подкладывает.
- Температура, кажется, еще ниже упала. - говорит он, в очередной раз высунув руку из палатки. Да и мы чувствуем это по режущей струе холодного воздуха. Андреев выбрасывает из палатки антенну. Связи долго нет, один треск в наушниках. Но вот наблюдатели откликнулись. Лицо Геры смягчается.
- Эс-ка, эс-ка…Говорят, что завтра мы можем выйти на вершину. - сообщает он.
Хорошо бы. Четыре дня уже прошло.
У меня сводит пальцы правой руки. Не могу разжать кулак. Левой рукой подцепляю подушечки и отвожу от ладони. Это от работы с крючьями.

Е. Кузнецов

МОЯ БЕЛУХА
Участникам Томской экспедиции 1963 г. посвящается

ИЗ ИСТОРИИ ПОКОРЕНИЯ БЕЛУХИ *

1836 г. Главный инспектор госпиталей и аптек Колывано-Врскресенских сереброплавильных заводов, доктор медицины и хирургии Фридрих Вильгельмович Геблер подходит к Белухе с юга. Он поднимается на неё до границы нетающих снегов (около 2800 м). Высоту Белухи он оценивает в 3352 м. За статью “Замечания о Катунских горах, составляющих высочайший хребет в “Русском Алтае” ему присуждается Демидовская премия Московского общества естество-испытателей - 2500 руб.
1898 г. К Белухе направляется страстный исследователь Алтая, профессор Императорского Томского университета Василий Васильевич Сапожников, возглавлявший в первом сибирском вузе кафедру ботаники, С юга по Катунскому леднику (ныне ледник Геблера) совместно с четырьмя спутниками поднимается он на “седло” между Западной и Восточной вершинами. Они приближаются к северному краю “седла”. ” Мы остановились перед страшным обрывом на Аккемский ледник. Близко к краю подходить было небезопасно, так как здесь над скалистой стеной образовались гигантские снежные навесы, вместе с которыми мы могли оказаться на Аккемском леднике, что не входило в наш маршрут”.
В.В Сапожников оценивает высоту “седла” в 4065 м, а высоту Восточ­ной вершины в 4542 м.

* Данные из книги: Горный Алтай. Под общ. ред. В.С.Ревякина. Томск, изд. ТГУ, 1971.

1911 г. Неудачна и вторая попытка В.В.Сапожникова. В течение недели пережидала его группа непогоду, застигшую их в начале восхождения. Но и после Белуха оставалась закрытой облаками. “Вернусь ли я когда-нибудь к Белухе, не знаю”. - писал Василий Васильевич.
Интересна дальнейшая судьба этого замечательного ученого, от­крывшего и описавшего полторы сотни ледников Алтая. В.В.Сапожников стал ректором Томского университета. Во время гражданской войны А.В. Колчак оказал Томскому университету особые почести, выделив на нужды науки большую сумму денег. Профессор Сапожников согласился войти в его правительство министром просвещения. Умер Василий Васильевич Сапожников в Томске в 1924 г.
1914 г. 25 июля два брата: Борис и Михаил Троновы с двумя проводниками поднялись с юга на ледник Геблера и заночевали у Раздельного гребня. На другой день, выйдя в пять часов утра, они перешли на центральный поток ледника и поднялись на “седло”, где оставили проводников. В три часа тридцать минут пополудни они были уже на Восточной вершине. Это была их четвертая попытка
взойти на вершину. Знакомством с Алтаем братья обязаны своему отцу В.Д.Тронову, путешественнику и краеведу, обладателю двух серебряных медалей Императорского Русского Географического общества. В дальнейшем оба брата становятся учеными: Борис Владимирович - химиком, а Михаил Владимирович - гляциологом. Оба получают звания профессоров. Сорок три летних сезона провел Михаил Владимирович в экспедициях. Его работа “Современное оледенение Алтая” удостоена Государственной премии. Последнее свое восхождение на одну из алтайских вершин он совершил в возрасте семидесяти восьми лет.
1926 г. Участники гидрологической экспедиции, ленинградские альпинисты Н.В.Зельгейм и Б.Н.Делоне (последний в дальнейшем - крупный советский математик, академик) предпринимают попытку взять Белуху с севера. Они поднимаются по узкому северо-восточному гребню до высоты 4100 м и принимают решение спускаться после того, как на их глазах впереди обрушивается громадный карниз. Самая высокая точка этого гребня называется теперь пиком Делоне.
1935 г. Первая Всесибирская альпиниада. Цель – привлечение широких масс к спорту. Организовывают альпиниаду Общество пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ) и газета “Советская Сибирь”. Штаб альпи­ниады возглавляет бывший командир ЧОНовского отряда, завершившего в 1922 г. гражданскую войну на Алтае, Иван Долгих. В штаб альпиниады входит первый секретарь Западно-Сибирского Крайкома ВКП(б) Роберт Эйхе. По распоряжению К.Е.Ворошилова выделяется авиазвено. Участники альпиниады – красноармейцы и командиры РККа, активисты комсомола, ударники труда, шахтеры, осавиахимовцы, представители национальных меньшинств. Всего участников 84. Из них на Восточную вершину по пути с юга поднялись 43. На вершине были установлены знамя Ойротского (впоследствии Горно-Алтайского) Обкома ВКП(б) и барельеф И.В.Сталина. Остальные восходители по состоянию здоровья взошли только на «седло».
В предвоенные годы покоряются также Западная вершина Белухи и пик XX дет Октября. Маршруты на них пролегают с юга, по наиболее легкому пути.
1953 г. Год смерти И.В.Сталина. Группа Елены Казаковой (г. Москва) впервые совершает траверс (переход с одной вершины на другую) Восточной и Западной вершин. Этот траверс, явившийся прекрасным дополнением предыдущих восхождений и проходивший в сложных погодных условиях, восходители посвящают 30-летию советского альпинизма.
1963 г. Но оставался непройденным главный маршрут Белухи, объединяющий как бы в одно целое все другие маршруты, подытоживающий все ранее сделанное – это траверс всего массива, всех четырех вершин. Начало и конец маршрута - в одной точке – на севере, под Аккемской стеной. Логичным и последовательным представляется подъем с ледника Родзевича на пик XX лет Октября по одному из крутых контрфорсов, переход через Западное плато (высота 4050 м) на Западную вершину, спуск на “седло”, подъем на Восточную вершину, переход на пик Делоне и спуск с него на ледник Родзевича по северо-восточному гребню. Команда томского Облсовета СДСО “Буревестник” выбирает данный маршрут в качестве основного и проходит его.


Главы книги:

В БАЗОВОМ ЛАГЕРЕ
Наш базовый лагерь разместился на высоте 2100 м. чуть выше Аккемского озера на крутом правом берегу речушки, вытекающей из под языка ледника Родзевича. Ровная и довольно просторная площадка, покрытая камушками и скудной травкой, растущей клочками, упирается в “курумник” -крутую каменную осыпь из крупных камней. Со стороны “курумника” небольшие заросли ив с узкими длинными листьями. Над берегом речки в один ряд пять четырехместных палаток. На краю площадки со стороны Аккемского озера большая шатровая палатка - продуктовый склад.
Недалеко от него рядом с осыпью оборудовано место для костра. Самодельный стол, сколоченный из узловатых ошкуренных жердей ивы и ящичных дощечек.
Сегодня солнце, и почти все раздеты. Вот полуголые Валя Слюсарчук, он же «Слесарь» и Сережа Лобанов заняты “слесарной” работой. Они рихтуют (выправляют) скальные крючья. В выбеленный солнцем трещиноватый кусок ствола вбит топор. К обуху топора Слесарь прижимает плоскогубцами крюк. Тонкие нервные брови Слесаря изломаны, на лбу узкие морщинки, темная шевелюра взъерошена. Сережа деловито бьет скальным молотком по лепестку крюка. Сережа у нас самый молодой в экспедиции, ему двадцать лет, он студент. После стрижки наголо его волосы чуть отросли, но лицо Сережино боевое, решительное. За столом сидят двое. Наш доктор Петя Фомин измеряет у Андреева давление. Сегодня медосмотр. Петя Фомин - молодой выпускник мединститута, спокойный, серьезный парень. И сейчас его продолговатое лицо с белыми бровями и небольшой рыжей бородкой по-деловому сосредоточено, как на приеме больного. На голове белая валяная шапочка с шишечкой. Видимо Петя опасается перегретъ голову. Между бровей складка. Андреев добродушно ждет результат. Лицо Геры мягкое, внимательное.
В продуктовом складе трудятся два наших “хозяйственника”: завхоз Григорий Исаакович Шварцман (он же «ГИШ») в ботинках сорок пятого размера, и началь-ник над всей материальной частью экспеди­ции Анатолий Молодежников (он же «Молодой»). Оба в очках, оба успели зарасти до глаз бородами. Они очень подходят друг другу. Пересчитывают, перекладывают банки о консервами, мешочки, ящики. Это их вотчина. Без их разрешения в склад никто не заходит.
Рядом c одной из палаток на аккуратно сложенной штормовке сидит Виталий Хижняк ( он же «Хищник», или ласково «Хыча»), главный острослов в экспедиции. Он самый худой среди нас, но зато у него самый большой аппетит. У Хычи прекрасная личная аптека, и сейчас он занят её ревизией. Узкое клиновидное лицо его с большими залысинами склонилось над разными пакетиками, скляночками и баночками с таблетками, пилюлями и ампулами. Таблетки от угольно черных до ядовито желтых, есть даже таблетки размером с трехкопеечную монету. Все это он тщательно пересматривает и ук­ладывает. На носу у Хычи пластырь от солнца.
Мы с Лешей Спиридоновым заканчиваем подготовку флага. Леша в одних плавках. Он уже загорел красивым горным загаром. Мы сделали длинный
шест из двух очищенных от коры ивовых жердей, состыковав их. Выкопать глубокую ямку не удалось, и мы завалили низ шеста камнями, натянули­
три растяжки. На верху шеста вбили скобочку из гвоздя, и в неё продернули репшнур, за который будет вытягиваться флаг. А пока полотнище обматываем вокруг шеста внизу, и закрепляем.
Недалеко от нас у кустов дремлет годовалая рыжая телка, которую пригнали сюда, чтобы забить на мясо. На ней голый до пояса, ногами в одну сторону сидит Боб Гусев и поет под гитару. У Боба темные бровки и аккуратненький носик. Он завидно отличается от всех нас ухватками смекалистого мужичка, разговор его очень энергичный. Очень любит петь, и голос у Боба приятный, бархатный. Сейчас он поет песню о маме. Телка блаженно закрыла глаза.
Мама, милая мама…
Боб! Не надо так жалобно! Ты же не на горе! - кричит ему загораю­щий на надувном матрасе Юра Брусов. Жесткие белые волосы Брусова стоят торчком. Щетина цвета красной меди хорошо обрамляет центральную розовую часть лица.
- Не мешай человеку. Видишь, тоскует. - степенно роняет на ходу Са­ша Иванов. Саша почему-то в черной конькобежной шапочке, белой рубашке с короткими рукавами и брюках от хоккейного костюма, сильно вытянутых на коленях.
Гусев продолжает петь, не обращая внимания на реплики. Но телке что-то начинает не нравиться, и она пытается встать. Гусев, поднимаясь с телки, допевает.
- Слушайте, а как мы её назовем? - спрашивает Леша.
- Кого?
- Да телку. До сих пор имени нет, а носков уже четыре пары сожрала.
- Майку еще добавь! - весело кричит Лобанов.
- Я знаю, как. - говорит Хижняк, улыбаясь белозубой улыбкой.
- Как? - приподнимается Брусов.
- А Бруськой назовем. Я так думаю: и у телки, и у Брусова глаза большие, навыкате и ресницы белые. Что-то общее в лицах.
- Дурак ты, Хищник. - произносит Брусов и под дружный хохот удаляется загорать в другое место…
К ужину Гусев печет блины. Нет печки, нет сливочного масла. Но есть смекалка. Боб ловко подбрасывает блины вверх. Переворачиваясь в воздухе, блин шлепается на скороводу. Румяная аппетитная горка все выше и выше.
Световой день кончается, и темнота заполняет ущелье. Трещит в
огне хворост, и костер, как чарующий волшебник, притягивает к себе. Желтые жадные язычки вначале робко облизывают сучья, но, осмелев, перескакивают на них и в безумном танце творят бесконечную пляску, рвутся за новой своей добычей. 0, костер! Ты, словно шаман! Сколько видений, воспоминаний, мечтаний в беге твоего огня? Это помыслы предков дотягиваются до нас, и нечто могучее и необъяснимое вступает в наши души. И вдруг Виталий Хижняк едва не падает в костер от чьего-то толчка сзади. Прерывается песня. Что такое? За спиной Хижняка стоит Бруська и добродушно пережевывает жвачку. Парни ржут.
- Ах ты, зараза! - замахивается на нее Хижняк.
- Не трожь, Хищник! Это бог тебя наказал! - кричит Брусов.
- За что же меня наказывать?
- За кличку.
Новый взрыв хохота.
- Иди, иди ко мне, моя хорошая. - ласкает телку Гусев, и она послуш­но переступает ближе к костру, словно приобщаясь к теплой компании.
Завтра выходим не ледник, а там и на первое тренировочное восхож­дение на безымянную гору. Андреев с Хижняком уже были на леднике, просматривали маршрут. Вершина рядом с перевалом Аккем, в верховьях ледника Родзевича. И название уже придумано: пик Томских студентов. Но вначале поднимем флаг экспедиции.
Утром я просыпаюсь рано и выглядываю из палатки, в которой мы спим со Спиридоновым и Гусевым. Солнце только-только еще осветило площадку. А Белуха! Ледовые сбросы ее спят в голубоватом холоде, и только края карнизов тронуты теплым золотом. Верхушки Восточной и Западной вершин ослепительно сверкают в густой синеве раннего неба.
- Красиво? - раздается голос Валеры Ольшанского.
- Здорово!
Ольшанский вылез раньше всех. Он стоит в одних трусах. Трусы - как гармошка от многочисленных складок. Валера могуче потягивается и ерошит рукой вихрастые русые лохмы. На лице безбрежная улыбка. И весь он - высокий, широкоплечий – как слиток несокрушимого здоро­вья и силы.
- Вылазь на зарядку.- зовет он.
Мы с наслаждением разминаемся, бросаем камни в горную речку, раздеваемся догола и запрыгиваем в обжигающие струи, но тут же выскакиваем. Валера долго и тщательно растирается. Особенно долго трет лицо, каждую впадинку на нем.
Но вот и настал торжественный момент. Открытие альпиниады. Плотно набитые рюкзаки поставлены по прямой линии над берегом речки. К ним прислонены ледорубы. Мы стоим в шеренге, каждый у своего рюкзака, лицом к флагу. Андреев – правофланговый. Вот он выходит вперед и поворачивается к нам лицом. Правофланговым теперь становится Меньшиков.
- Стажер Меньшиков! Подойти к флагу!
Валерий Меньшиков – студент университета. Он умудрился окончить школу инструкторов альпинизма, правда, пока еще не работал в качестве инструктора.
У Валеры красивые длинные ноги легкоатлета. Крупным шагом он направляется к флагу.
- Приготовить флаг к подъему!
Меньшиков отматывает полотнище и встает у флага. Овальное, с мягкими чертами лицо его становится строгим.
- Равнение на флаг!
Строй замирает.
- Флаг поднять!
Кумач медленно ползет вверх. На самом верху ветерок раскрывает его, и флаг, остановившись, колышется на фоне белых снегов. Нет музыки. Но пламя Белухи всплеснулось за красным флагом. И звенит, и звучит в душе какая-то чистая мелодия.
- Альпиниада Томского областного Совета ДСО “Буревестник” объявляется открытой! Ура!
Ура!!!
Бруська, наблюдавшая за церемонией, вздрагивает от громкого крика и, задрав хвост, начинает носиться по лагерю.
- Ха-ха-ха!!!
- Одеть рюкзаки!
Вскидываем рюкзаки и берем ледорубы в руку. Цепочкой спускаемся к речке. Легко перепрыгиваем по камням. Привычная ходьба с рюкза­ком. Не отстать, наладить дыхание, войти в ритм. Подъем на морену. Тропы нет. Через полчаса я оглядываюсь. Маленькая красная капля рдеет над лагерем.


НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ковыляем по караванной тропе. Три “калеки” и врач. Остались позади базовый лагерь, Аккемское озеро и домик метеостанции. Перед входом в тайгу останавливаемся. Огладываемся в последний раз на Белуху.
Что-то сжимается внутри. Яркая-яркая кинолента уходит в прошлое.
Вот и первые лиственницы. Жилистые, истерзанные ветрами, их тела, как и наши, лишены жировой прослойки. Тайга обнимает, обволакивает густым воздухом, завораживает могучим шумом. Деревья словно что-то хотят нам сказать, наклоняясь к тропе. Их корни переплетают тропу, давая опору нашим ногам. Торопится вниз, бурчит сердитый Аккем. А шустрый бурундук сигналит своей полосатой спинкой: «Путь свободен»! Ни льда, ни снега, ни ветра. Воздух настоян на хвое. Здесь так хорошо Мы перемещаем свои тела по тропе, а душа позади, на белых вершинах.
Вечером на второй день подходим к Катуни. На противоположном берегу поселок Тюнгур. Могучая стремнина переносит наш паром, как перышко. И вот мы в поселке. Просимся переночевать. В избу нас не пускают, но разрешают использовать баню. Мы согласны. Хозяйка дома приносит нам чугунок молодой картошки. Новый день. Автомашина. Чуйский тракт. Все ниже и ниже горы. Горно-Алтайск. Бийск. Купив на железнодорожном вокзале билеты, мы узнаем, где депо. Идем туда, чтобы попроситься в рабочий душ. Там неожиданно оказываются весы. Измеряем свой вес. У меня 62. До экспедиции было 78. Белуха внесла поправку.
Стучат колеса. Мы все ближе и ближе к Томску. Скоро я встречусь с родными, приду на кафедру, где буду работать, поделюсь впе­чатлениями с друзьями и коллегами. И будет радостно найти отклик в душе людей. Но незримо будет присутствовать грусть – ведь все самое большое осталось там, на Алтае.
Через месяц в областной газете появится статья Андреева “Флаг “Буревестника” на Белухе”. Гера назовет наш маршрут одним из лучших в сезоне 1963 года. Очень мягко коснется он сурового испытания – голода. Соображения престижа удержат его и от рассказа о спуске с Западной вершины.
Мочалов закончит монтаж своего фильма, и по томскому телевидению будет показана лента “Свидание с Белухой”.
Белуха дала нам первый бесценный опыт экспедиционного альпинизма. Крепла команда. Новые вершины, сложнее и выше, вставали на пути.
Но Белуха светила ярче других. Сколько раз я возвращался мыслями к ней! И когда случилось, что я начал серьезно болеть и потерял веру, что вернусь к альпинизму, когда все восхождения, что видел во сне, стали сниться только как неудачные, Белуха все равно продолжала све­тить. И однажды мне приснился сон, что мы с Меньшиковым идем к вершине, которая острым сверкающим пиком вонзается в небо. До вершины остается совсем немного. Радость переполняет сердце. Мы счастливы. Но сверху несется страшная лавина, вот-вот она обрушится на нас, и я говорю Валере: «Давай, хотя бы обнимемся напоследок». Мы обнимаемся, падаем, и я просыпаюсь в сильной тоске. Сердце бьется, как жалкий птенец… Сон повторялся. Я понял, что видел во сне не просто вершину, что это была Она. И я поклялся себе написать о Ней.
И вот я взялся за перо, чтобы создать вторую свою Белуху. Неважно, что прошло много лет. Всё так свежо в памяти. Вновь оживают голоса и лица друзей, и вновь я испытываю радость победы и страх близкой смерти, и слезы при встрече…
У многих людей есть своя нелегкая вершина в жизни. У моих друзей и у меня есть Белуха. На всю жизнь.

СНОВА В БАЗОВОМ ЛАГЕРЕ
И вот наконец всё. Мы стоим напротив строя друзей. Чуть слышно трепещет флаг.
- Покорителям Белухи… Физкульт…привет! Физкульт… привет! Физкульт-привет! – Так троекратно поздравляют нас.
- Лагерю наш… – произносит Андреев.
- Привет! - подхватываем мы хриплыми голосами. Нас обнимают. Нам жмут руки. Нам подносят компот в кружках. Горячим товарищеским теплом окружают каждого из нас.
Милый базовый лагерь! Никуда не надо идти. Зеленая травка. Палатки. Стол. На столе большая кастрюля с мясом. Молодая телятина. И ведро бульона. И лепешки. Целая гора еды!
- Парни, вам сейчас нельзя мясо. – говорит Саливон.
- Мы немного.
- Нисколько нельзя.
- Немного-то можно?
- Только чуть-чуть.
От еды невозможно оторваться. Наконец, мы расползаемся и падаем, обессиленные, на спальные мешки. Но вскоре резкие боли в животе скрючивают и выворачивают нутро. О, ужас! Надо было сдержать себя! Какие муки! Петя Фомин дает слабительное, нас пытаются отпо­ить чаем. Все напрасно! Только к ночи начинают стихать боли.
Первая ночь в тепле. Сухой и мягкий спальный мешок. Теплый
ветерок залетает в палатку. Темно и тихо. Только шум речки нарушает тишину ущелья. Речка ликует, удрав из ледяного плена Белухи. Ноют обмороженные ступни ног.
Пушистым облаком обволакивает сон. Но вскоре появляются обледеневшие
скалы. Засыпанные снегом полки сменяются ледовыми ступенями. Натянутые
веревки перекрещиваются в каком-то беспорядке. И весь этот жуткий калейдоскоп
не дает ни остановиться, ни отдохнуть. Летит горящий примус. Надо скорее
уходить, но под ногами крутой лед, и Меньшиков летит кувырком в темную
пропасть. Палатка сдавливает нас, и легкие разрываются от удушья. Страшный
мучительный кашель сотрясает меня, и я просыпаюсь. Я задыхаюсь от кашля.
Исчезает все. Абсолютно все. Остается какой-то жуткий «треугольник». Натуга от
кашля поднимает меня вверх по его боковой стороне. Не перевалю вершину
дьявольского «треугольника» - умру. Вот вершина! Беспрерывный, вытягивающий
нутро кашель как будто отпускает меня, и я спускаюсь с вершины «треугольника»
к основанию, и снова ползу вверх. Адские «треугольники» повторяются много
раз, совершенно измучивая меня.
На другой день после завтрака Петя Фомин оперирует Меньшикова. Валера выставил условие: никто из нас не должен находиться рядом и рассматривать. Он лежит на спальном мешке прямо на земле. Руки не привязаны. Валера мужественно терпит. Лицо и шея закрыты марлевой накладкой. Петя в маске. Он склоняется над поврежденной частью лица. Зашивает рану под глазом. Все нормально. Шов скоро заживет, побелеет. И останется на лице Валеры метка Белухи.
На разборе (анализе) восхождений Андреев скажет, что если бы группа Хижняка не вышла навстречу нам, были бы трупы.
Кинооператор Мочалов предлагает закончить съемки начатого фильма. Ведь он снял только начало нашего восхождения. Значит, надо “ставить” восхождение. Мою роль будет “играть” Юра Брусов. Я чувствую себя плохо. Сильно распухли кисти рук. Пальцами не могу достать ладони. Юра надвинет шапочку на глаза, и никто из посторонних зрителей фильма не поймет, что “артист” сменился. Валера Меньшиков будет поворачиваться в сторону камеры только той стороной лица, на которой здоровый глаз…
У Меньшикова поднимается температура. Его тоже мучает кашель.
Принимается решение: завтра утром меня, Меньшикова и Васю Зекова отправить вниз в сопровождении врача. У Васи нарушилась координация. Товарищи по восхождениям говорят, что, когда все прыгают через трещину, у Васи получается вбок, и он не однажды побывал в трещинах. Еще одна мучительная ночь. Утром мы укладываем свои рюкзаки. Но до выхода фотографируемся всем составом. Наши главные фотографы – Виталий Хижняк, Гарик Скрябин и Дима Денисов настраивают аппараты на автоспуск и быстро, со смехом бегут к нам. Мы тоже смеемся. В меховых чунях до колен рядом со мной сидит Валерий Ольшанский. С другой стороны от меня Генрих Андреев, за ним, наклонив вбок голову - Валерий Меньшиков. Александр Мочалов, Борис Гусев, Юрий Саливон, Юрий Брусов, Василий Зеков, Валентин Слюсарчук, Анатолий Молодежников, Виталий Хижняк, Александр Иванов,
Григорий Шварцман, Петр Фомин, Сергей Лобанов, Леонид Спиридонов, Владимир Сыркин, Василий Петренко, Дмитрий Денисов. Почти все улыбаются. Так и запечатлевает фотография чудесный миг нашей жизни.


СПУСК ЧЕРЕЗ ПИК ДЕЛОНЕ
Гребень на Делоне хорошо виден. В сторону ледника Менсу с гребня нависают гигантские карнизы, словно роскошные кружева. В другую
сторону – крутые снежные склоны, переходящие в вертикальные сбросы. Складки гребня создают впечатление лабиринта.
Осторожно обходим карнизы, тщательно страхуя друг друга, оставляя на сверкающем снегу цепочку следов. Наши тени, удлиненные за счет крутизны, словно столбы, движутся за нами. Карнизы кончаются, и мы подходим к скалам, выводящим на вершину. Решаем обойти их по твердому фирну, одеваем кошки. Не снимая их, заходим на саму вершину, на которой нагромождения крупных обломков скал. Вид с вершины превосходный, но он уже не радует, слишком велика усталость. Все страшно голодны. Мысли только о завершении маршрута. Валя Слюсарчук раздает всем по одной шоколадной конфете. Никогда
не думал, что так много сил может дать одна конфета. Истощенный организм мгновенно выхватывает из неё все калории, и я чувствую себя сразу сильнее.
Ночуем на неудобном скальном пятачке, к которому подходим по неприятному натечному льду, вырубая ступени. И вот наступает по­следний, пятнадцатый день восхождения. Спуск с Делоне довольно опасен, гребень узок. Приходится забивать крючья, рубить ступени, не делая скидок на усталость. Слишком много альпинистов погибло именно на спусках. Когда пройдена самая
трудная часть маршрута, кажется, что все опасности позади, воля расслабляется, бдительность теряется. Нельзя спешить!
Уже высоко над нами возвышается пик. Уже близок перевал Аккем. Еще, еще немного! Последние скалы, последняя страховка. Ровный снег перевала. Спуск с него не представляет опасности, и, опираясь на ледорубы, мы «глиссируем» и быстро оказываемся на верхней части ледника.
Мы на леднике! Оглядываемся наверх. Громада Делоне закрывает вершины Белухи. Не видно ни «седла», ни «аэродрома». Только прямо на западе – корона XX лет Октября. Что осталось наверху? Еще не скоро все уляжется в сознании, и долго будут впиваться в обмороженные ступни сотни иголок. Но мы чувствуем, что сделано что-то большое, может быть, очень большое. Больше, чем просто спортивное восхождение. Мы боролись за победу и боролись за жизнь. И помогали друг другу. И потому, что мы были вместе, мы теперь здесь.
Ледник, словно широкая белая река, уходит вниз на запад и там поворачивает на север. Ноздреватый, засыпанный камнями лед. Совершенно чистое небо и совершенно пустой желудок. Еще шагать и шагать. Вниз – не вверх. Но и вниз не просто. Я загадываю себе ближайшую цель – маленький бугорок впереди. До бугорка метров сто. Около ста пятидесяти шагов. Считаю десятки шагов. Вот и бугорок. Теперь впереди замечаю трещину и прикидываю расстояние до неё. Трещина все ближе и ближе. Надо её перепрыгивать. Собираю в узелок оставшиеся силенки и перепрыгиваю, не задерживая друзей. Маленькие цели помогают двигаться. Нет никаких мыслей. Лишь бы дойти. Наверное, у языка ледника отдохнем. Лишь бы Андреев остановился. Ну вот и конец ледника. Гера останавливается, смотрит на нас, и пока не садится. Но видно, что он тоже
смертельно устал. Сидим на больших камнях, скатившихся на лед. Двигаться не хочется. Даже разговаривать нет никаких сил. Остановиться бы, поставить палатку. Но до базового лагеря ходьбы не более часа. Всего один час!
- Ну, штурмовики! Подъем! – через силу бодрится Андреев. Кое-как поднимаемся и снова переставляем ноги. Выходим на морену. Тропы практически нет, сплошная какая-то «чертоломина». Мелкие камни едут из-под ног, а средние качаются, и тогда теряется равновесие. Это страшно мучительно – терять равновесие! Проклятые камни! Я поднимаю голову и вижу флаг. Красный лепесток среди скал. А вот и речка перед лагерем. Надо перепрыгивать по камням. За речкой подъем к лагерю. Перепрыгиваем, умудряясь не попасть в воду. Последние шаги. Последние десять метров. И тут силы окончательно отказывают. Я сажусь. Встать не могу.
- Жека, ты что?
- Я потом.
- Да осталось-то ерунда!
Я молчу. Подбегают друзья….

НА ВЫСШЕЙ ТОЧКЕ АЛТАЯ
Все вместе поднимаемся на Восточную вершину. Темп медленный, но ровный. Наша четверка идет первой. За нами без разрыва группа Хижняка. Идти, конечно, очень тяжело. Сказывается истощение. Но наше моральное состояние высокое. Стало веселее, увереннее. Мы теперь не одни, и путь ясен. И более половины пути уже пройдено.
Поднимаемся на главную вершину Белухи. Идем с «седла» на гребень. Идем по пути первовосходителей - братьев Троновых. Здесь поднимались они в валенках и полушубках с альпенштоками в руках. Троновы были еще совсем молоды, ведь еще не началась первая мировая война. Михаил Владимирович еще жив и здоров, работает в Томском университете, заведует кафедрой. Маленький сухонький старичок. Я видел его четыре года назад в альплагере «Ак-Тру» на Алтае, где базировалась возглавляемая им гляциологическая экспедиция. Каждый вечер альпинисты лагеря собирались у большого костра и пели песни. Подходил и Михаил Владимирович. Ему уступали местечко получше, и он подолгу сидел с нами.
Воспоминания помогают переносить тяжесть подъема. Два часа подни­маемся мы на перемычку в гребне Восточной вершины. Теперь путь по скалам, достаточно простым в техническом отношении, к самой вершине. Участки, где требуется попеременная страховка, перемежаются с участками, где можно идти одновременно. Это типичный «двоечный» маршрут, не представляющий труда для альпинистов, находящихся в спортивной форме. Технически мы делаем все правильно, но только очень уж медленно. Наши друзья, идущие сзади, не пытаются выйти вперед. Они тоже устали, но без сомнения могут идти быстрее. Действует одно из самых этичных правил альпинизма – темп группы определяется темпом слабого. И мы благодарны друзьям.
Но вот цель совсем близка. Сердце наполняется радостью. Как ни прекрасны мгновения на вершине, как ни велика гордость за восхождение внизу, после спуска, все же лучшие, самые счастливые минуты, самое острое, самое прекрасное ощущение – минуты подхода к вершине. Она совсем близко! Последние шаги! Забывается усталость, хотя частое, тяжелое дыхание вырывается из груди и кровь зубилом долбит в виски. Еще каких-то десять метров! Товарищ по связке уже на вершине. Вот она! Чувство необычайного облегчения, эйфория, экстаз победы. Ради этого стоит жить. С этим можно теперь жить. Что бы ни было дальше в жизни, всегда можно будет оглянуться на эту вершину, и она будет среди других. Мы находимся выше всего Алтая, огромного, чистого, нетронутого. Песчинки в этом вздыбленном мире. А, может, молекулы Родины?
Великолепная панорама открывается нам. Вдали на севере – темный окоем тайги, Аккемское озеро, домик метеостанции. Под нами ледник Родзевича. Круто взлетают над ним ребра пика XX лет Октября. Вон и наше
«ребрышко». «Восемь суток подряд…».
Все улыбаются. Радостные, легкие, шутливые восклицания. Из тура извлекается барельеф Сталина – небольшая тарелочка с выпуклым изображением вождя. Тарелочка переходит из рук в руки. Достается целый комплект записок: 1937 года - группы альпинистов обществ «Спринт», «Строитель Востока», «Металлург» и 1953 года – группы ВЦСПС, которую возглавляла Елена Казакова.
Наши друзья ставят две палатки на снегу чуть ниже вершины, в удобном месте, защищенном от ветра. Палатки расположены входами друг к другу – «тандемом». Всё так хорошо. Готовится скудный, но горячий ужин.
Утром я начинаю просыпаться до общего подъема. Какая прелесть в таком просыпании: можно все слышать и одновременно погружаться в прозрачные волны сна, время от времени всплывая к его поверхности. Где-то рядом гудит примус. И вдруг мы все резко и окончательно про­сыпаемся. Из соседней палатки вопли. Кто-то задел кастрюлю с какао, и она – кувырком – на Сережу Лобанова. Первые крики – крики сожаления, ведь это последнее какао. И только чуть позже начинаются сочувствия Сереже: он обжегся. Сережа от этого лишь сильнее злится.
Я выбираюсь из палатки и попадаю в чудо. Под нами бесконечное море облаков, залитое солнцем. Белая пена покрыла все, и земля утонула под ней. И лишь сверкающие шлемы вершин, как островки, плавают в этот море. И мы на одном из таких островков. Душа, как птица, парит между ними, уносясь все дальше и дальше.
Легкий толчок в плечо прерывает мои мечтания. Это Андреев. Он улыбается.
- Идем, сфотографируемся перед выходом.
Одев рюкзаки, мы стоим на вершине. Хижняк щелкает нас из разных фотоаппаратов, заставляя менять позы. Андреев держит вымпел, на одной стороне которого белый буревестник раскинул крылья, а на другой – слова посвящения 60-летию КПСС. Гера улыбается. Козырек его вязаной шапочки отбрасывает тень на глаза. Меньшиков, выпросив у меня темные мотоциклетные очки, прикрывает ими бинт. Но белый уголок по-предательски выглядывает из-под очков. Ольшанский становится на колено и щурится на солнце, собрав лоб в морщины. Оставив в туре записку с вымпелом, идем по гребню на пик Делоне.

ВСТРЕЧА
Связываем все имеющиеся веревки и репшнуры, закрепляем конец и сбрасываем вниз. Веревка развиваясь вытягивается, но до «седла» не достает. Остается метров пятьдесят крутого снежника. Съедем без веревки. Склон чистый. «Бергшрунда» - трещины, разделяющей обычно склон и ледник, не видать. Собираем рюкзаки. Вначале спускаемся по связанным веревкам, а затем садимся на снег и вылетаем на «седло». Чуть дальше от нас лежит рюкзак Меньшикова. Валера бредет к нему, копается в нем и достает две красные ракеты с ракетницей, передает Андрееву. Андреев, не снимая своего рюкзака, выпуливает их одну за другой. Ракеты почти не видны в сияющем просторе. Но хлопок выстрела должен быть слышен далеко. Да мы и так хорошо видны на снегу.
С гребня Восточной вершины уже спускаются люди. Первая двойка. Теперь совсем немного ждать. Мы располагаем палатку входом к Восточной вершине. Забираемся в палатку и лежа наблюдаем за теми, кто спешит к нам. Наконец-то можно по-настоящему расслабиться. Впереди долгожданная встреча. Их шесть человек. Три связки. Первая уже на середине склона. А ниже, где склон смыкается с «седлом», изгибается широкий «бергшрунд». Ширина, наверное, не менее четырех метров, а глубина – десяти. Верхний край трещины значительно смещен относительно нижнего. Всегда жутко, когда заглядываешь в такую трещину. Гладкие затемненные стенки. Материковый лед. И вечный холод.
Последняя связка почему-то спускается не там, где первые две. Вдруг что-то происходит. Верхний участник последней связки, кажется, поскользнулся. Да, он упал и скользит вниз. Скорость нарастает. Ви­димо круто. Его напарник тоже срывается. Это первый сдернул его. Но скорость первого в момент срыва второго уменьшилась, и он на какое-то мгновение задерживается. Но теперь уже второй сдергивает его, а сам останавливается, так как скорость его гасится при рывке. Его сдергивает теперь верхний. Какой-то жуткий челнок. Но вот оба скользят с большой скоростью. Сейчас «бергшрунд»… Близится развязка. Из уст Андреева вырывается страшное ругательство. Мы замираем. Перед «бергшрундом» альпинистов подбрасывает, и, описав большие дуги, они перелетают через него, зарываются в снежный нанос и в неестественном положении едут вместе с ним. Останавливаются. Пытаются встать и не могут. Видимо мокрый тяжелый снег сильно уплотнил их. Но вот они выкарабкиваются. Сидят какое-то время. Слава богу. Пронесло. Придя в себя, разматывают запутавшуюся веревку и, смотав ее в кольца, топают к нам, про­валиваясь по колено в снегу. Их товарищи осторожно подходят к «бергшрунду», разведывают, где поуже, и перепрыгивают, страхуя друг друга.
Уже различимы лица. Первыми к нам подходят Виталий Хижняк и Саша Иванов. Это они сорвались. Несмотря на виртуозное падение, на носу у Хычи сохранился пластырь, защищающий от солнца. За ними спешат Валя Слюсарчук и Володя Сыркин. Последними Сережа Лобанов и Юра Ьрусов. Все улыбаются. Какие прекрасные лица! Счастливая встреча! Нас обнимают, на нас обрушивают ворох вопросов. Все говорят сразу. Мне кажется, что я плачу. От радости, от счастья жизни. Валя Слюсарчук достает из своего рюкзака сухие шерстяные носки, нежно улыбается и помогает мне одеть их. Другие возятся с Меньшиковым и Ольшанским. И только Андрееву не требуется помощь. Уже гудит примус, натянута вторая палатка.
И вот оно блаженство – горячий, крепкий, ароматный, сладкий чай! Прекраснейший напиток из всех напитков земли!
И манная каша с небесным вкусом! И сухари – концентрат чудесного хлеба с теплых полей! Больше у ребят ничего нет. Но все это – бесценно!
Постепенно всплески чувств стихают, разговоры становятся спокойнее и последовательнее.
- Откуда вы идете? - спрашивает Андреев руководителя группы
Виталия Хижняка.
- Сейчас из базового. Уже второй раз на Восточной Белухе.
- Как второй?
- А так. Первый раз поднялись и спустились на ледник Менсу,
ждали там группу ГИШа. Просидели неделю, вымокли все, продукты кончаются, никого нет, решили пойти в базовый. На перевале Аккем встретили ГИШа.
- А они куда шли?
- На Восточную Белуху.
- Так они были на ней?
- Да.
- Если б вы не пришли… - начинает Андреев и замолкает.
- А почему вы пошли к нам? – спрашивает он после продолжительного молчания.
- Так вас же нет. Мы побыли день в базовом и сюда…
Весь остаток дня мы делимся впечатлениями. Сегодня отдыхаем. А завтра вместе будем подниматься на Восточную вершину. Все хорошо. Теперь мы дойдем. Лишь бы выдержал глаз у Меньшикова.

ЛЮДИ!
Утро. Наша палатка нагрелась от солнца, и мы вылезаем из неё. На небе ни облачка. Прямо перед нами Восточная вершина, а ниже, совсем как будто близко – «седло».
- Валера, давай перевяжу. – говорит Андреев Меньшикову. Он медлен­но снимает окровавленный бинт с его головы. Валера мужественно терпит.
- Э, да у тебя тут все запеклось.
- Осторожней!
- Потерпи чуть-чуть. Вот так… Глаз, кажется, цел. Но под ним все разорвано. Сейчас завяжу новым бинтом. Будешь пока одноглазым. Сильно болит?
- Есть немного.
- Потерпи.
Скалы, где мы находимся, позволяют разместиться на отдельных камнях, и мы вытаскиваем все наши мокрые вещи, раскладываем на просушку. Тряпичный «базарчик». Меньшиков движется. Значит, все обойдется. Я делаю воду. Из нашей закопченной кастрюли выгребаю старую чайную заварку. Между камней сверкает на солнце снег, и я набиваю его в кастрюлю, а сверху снова кладу заварку и разравниваю её. Выставляю кастрюлю на солнце.
Мы сидим на солнышке и греемся, как потрепанные воробьи. Ни ветра, ни снега в лицо. И все-все видно. «Седло» плавно понижается к югу. Где-то там рождается Катунь – «хозяйка» Горного Алтая. На севере видна резкая линия обрыва, где «седло» сменяется Аккемской стеной. За линией обрыва вдали – цепь вершин. А главная вершина Алтая – как на ладони.
- Жека, посмотри, не натаяло ли – говорит Андреев. Снег в кастрюле осел, и под ним образовалось немного воды. Прижимая ладонью снег, сливаю талую воду в кружку. Почти полкружки. Протягиваю Меньшикову. Его разбитые губы распухли. Он прикасается ими к краю кружки и маленькими глоточками отпивает четвертую часть воды. Незабинтованный глаз Валеры повлажнел. Меньшиков передает кружку Ольшанскому. Ольшанский достает из кармана сбереженную крошку шоколада, откусывает от неё и запивает, а остаточек снова прячет. Теперь кружка у Андреева. Он долго смотрит в неё, словно прикидывает цену, берет глоток в рот, держит во рту и проглатывает. Теперь моя очередь. Как сильно хочется пить. Два дня не пили, сосали ледышки. Бесценный глоток испаряется внутри меня. Ничего, скоро еще попьем.
- Валера, как ты сорвался? - спрашивает Андреев.
- Я вывернул крюк и ждал команды. Сильно замерз, ног не чувство­вал. Потом услышал, что ты сказал: «Валера, пошел!»
- Так это я Ольшанскому крикнул.
- Я подумал, мне. Начал спускаться и полетел. Тут же «вырубился». Очнулся от удара.
- Ох, и летел!
- Представляю.
- Метров шестьдесят.
Я слушаю, а сам гляжу на Восточную вершину. Среди скал на её гребне черные точки. Как будто бы они смещаются. Не может быть! Пока молчу. Вдруг мерещится. Вон, между двумя зубцами на снежном галстуке три точки. А было две. Снова две. Люди!
- Ребята, люди!
- Где? Врешь!
- Смотрите, смотрите! На Восточной Белухе! На гребне! Черные точки! Смотрите, перемещаются!
- Ничего не видно, тебе показалось.
- Нет, не показалось! Смотрите правее и ниже вершины, туда, где два зубца такие торчат!
- Я тоже вижу! - кричит Ольшанский.
- Точно. Теперь и я вижу. – говорит Андреев.
- Надо дать им знать.
- Как?
- Кричать будем. Шесть раз в минуту. Сигнал “SOS”.
- Давайте вместе. Гера, командуй.
- Начали!
-Э-э-э-э-э-э!
- Теперь молчим минуту.
Звонкая стеклянная тишина покалывает в ушах.
- Приготовились. Начали!
-Э-э-э-э-э-э!
Так мы повторяем несколько раз. Теперь надо слушать. Тихо. Звенит высота. Или это кровь в висках? Снова кричим, пока из глоток не появ­ляются хрипы.
- Бесполезно. Далеко. – говорит Андреев.
- Тихо! Замолкли! - приказываю я.
Словно свист ветра. Словно воспоминание о звуке. Но я что-то слышал. Нет, показалось. Нет, опять. Еле-еле. Да, это нам.
- Все слышали?
- Да. Но они не видят нас.
- Это верно.
- Может на снег выйти?
- Свалимся. И так еле сидим.
Давайте махать. У меня красная куртка.
Я беру свою куртку от хоккейного костюма и машу ею из стороны в сторону.
- Жека, хватит. – останавливает Андреев.
Мы сидим, выжатые до предела. Пока кричали, совсем выдохлись. Вот когда окончательно пришла слабость. Приторно-сладкое бессилие. Ничего не надо. Только сидеть на солнышке. Ольшанский гладит свои пальцы.
Незабинтованная часть лица Меньшикова бледна, несмотря на обгоревшую кожу. В глазу его только боль. Андреев почему-то смотрит вниз. Лицо его совсем почернело. На носу, щеках и ушах лохмотьями старая, отмершая кожа. На губах струпья. Брови еще сильнее надвинулись на глаза.
- Надо спускаться. – произносит он.
Легко сказать. На чем спускаться? Андреев поднимает голову и смотрит вверх. Туда, откуда свисает веревка, спасшая жизнь. Веревка нужна снова. Если сейчас не выйдем на снег, нас могут так и не уви­деть. Сейчас он скажет, что надо лезть вверх и снимать веревку. Кому лезть? Неужели мне? Почему мне, а не другому? Потому что Меньшиков отпадает. Ольшанский. У него пальцы. Сам Андреев? Сам он должен быть здесь, рядом с пострадавшим. Значит, мне. Но я не смогу. Я действительно не смогу. Последний запас сил остался там, у того камня ночью. Ничего больше нет. Так и скажу. Андреев смотрит на меня и молчит. Почему молчит?
Жека, надо снять веревку. – тихо говорит он.
В голосе суровая необходимость. Все взвешено. Но как наскрести волю? Разве она еще есть? Вначале надо дотянуться до ботинок и начать обуваться. Они сохнут справа выше меня на камне. Чтобы дотянуться, надо привстать. Ну! Упираюсь руками в камень и приподнимаюсь. Это начало. Притягиваю ботинки. Медленно и вяло зашнуровываю. Затем с трудом одеваю страховочный пояс, сверху штормовку, шапочку на голову. Теперь надо вставать и идти к веревке. Встаю и делаю первые шаги, как делает их человек после долгой болезни.
Жека, стой!
Андреев выбрасывает из кастрюли остатки заварки. Наливает кружку талой воды. Затем достает целлофановый пакет и из него круглую банку из-под кинопленки. Снимает с неё резинку, открывает и роется среди таблеток. Находит три. Мы молча следим за его действиями. Допинг? Одну из таблеток он делит пополам и протягивает половинки Меньшикову и Ольшанскому, передает кружку с водой. Себе и мне оставляет по целой таблетке. Все ясно. Мне лезть. Ему страховать и все остальное. Глотаю таблетку и запиваю. Жду чуда. Прилива сил. Возбуждения. Ничего такого не ощущаю.
- Жека, вверх иди на «схватывающем», нагружай веревку. У камня пристегнешь конец веревки к себе и будешь спускаться на нижней страховке. Я буду страховать.
Андреев натягивает нижний конец веревки, и я передвигаю по ней «схватывающий». Опираюсь рукой на ближайший камень. Какая слабость. Дохлый куренок. Ну, пошел же! Лезу или ползу? Начинают кружиться скалы. Останавливаюсь и закрываю глаза. Что за таблетку он дал? Кажется, еще хуже стало. Кружение прекращается. Снова лезу. Вверху недалеко выступ скалы. Похоже, плоский сверху. Как-то надо на него. Там можно посидеть. Берусь за веревку двумя руками, передвигаю «схватывающий», переставляю ноги. Сердце вот-вот выскочит! Выступ уходит вправо, и ноги проскальзывают. Срыв! «Схватывающий» затягивается, и я повисаю на куске репшнура. Страховочный пояс сдавливает грудь, дышать становится трудно, в глазах темнеет. Неужели Андреев дал какую-то простую таблетку? Царапаясь зубцами ботинок по льду, кое-как подтягиваюсь по веревке, ослабляю «схватывающий». Как стучит в висках! Может, если бы Андреев не дал таблетку, я совсем не смог бы идти? Еще два шага до выступа. Ага, вот. Я хватаюсь за шершавый край. Ну, слава богу. Вылезаю на выступ и сижу, закрыв вначале, глаза. Жду, когда успокоится сердце. Где же конец веревки? Еще метров пятнадцать вверх. Вон и камень, на котором она закреплена. Ночью там был адский холод. А сейчас так хорошо, так тепло. Посидеть, погреться. Но почему так долго лезу? Меня ведь ждут. Интересно, как на них таблетки подействовали? Пошел! Берусь за веревку и вижу на ней красный след. Что такое? А… Это от ладони, ободрал её, наверное, когда сорвался. Перехватываюсь по веревке. Пять шагов. Отдохнуть. Еще пять шагов. Снова кружатся скалы. Черт с ними! Не останавливаться! Камень близко! Ну, еще немного! Дотягиваюсь рукой до петли на камне и в изнеможении падаю на него. Бешено бьется сердце. Камень жизни! Здравствуй, милый! Я тебя никогда не забуду! Ты такой крепкий, такой верный! Вокруг тебя подтаяла кромка льда. Чуть-чуть подтаяла. Значит, ты не такой уж холодный, как я думал вчера. Ты молчишь. Но ты же слышишь меня. Сейчас я отдохну у тебя, совсем немножко отдохну и буду спускаться.
Я глажу камень рукой. Становится словно легче. Как спускаться? Страховка нижняя. Сорвусь – лечу до Андреева. Нет, ниже. Прикрепляю конец веревки к страховочному поясу. Снимаю петли с камня. Андреев выбирает слабину, и веревка своим весом начинает тянуть меня вниз. Так не хочется расставаться с камнем. За что держаться? Вдруг опять всё начнет кружиться.
Первый шаг вниз. Какой я легкий! Но главное – сохранить равновесие. Это же просто. Точно поставить ногу. Опереться руками, поставить вто­рую. Только не торопиться. Спокойно, спокойно. Вот маленький камушек торчит изо льда. Правой рукой за него. Две фаланги умещаются. Можно опустить ногу ниже. Все будет хорошо. Все должно быть хорошо. Скалы ведь не кружатся! Вот плоский выступ. Можно передохнуть. Нет, нет, не стану останавливаться. Главное – не потерять спокойствие. Я такой легкий. До Андреева совсем немного. Теперь перенести центр тяжести на этот вот камушек. Так. Теперь на тот. Еще немного. Вот и Андреев. Он придерживает меня.
- Ну, Жека, если бы ты сорвался…
Гляжу на него.
- Страховка сопливая. Для близиру. Вместе бы улетели.
- Нельзя было срываться.
- Нельзя, Жека.
Что-то дрожит в его голосе. Или мне показалось?


СТРАШНАЯ НОЧЬ
- Что будем делать? – произносит Андреев.
- Палатку ставить. – говорит Ольшанский.
- Околеем.
- На «седло» в темноте не спуститься, сорвемся.
Андреев не отвечает. Меньшиков затягивает капюшон штормовки и обхватывает руками колени, наклоняет голову. Какое решение более правильное? Нет такого решения. Все плохо.
- Спускаемся. – говорит Андреев.
- Как будем спускаться?
- Как положено. Кошки оденем.
- Веревки развязываем?
- Нет.
До «седла» метров четыреста. Большая часть склона - лед градусов под 60. Чуть ниже середины – небольшой скальный остров.
Достаем из рюкзаков кошки. Надо притянуть их к подошвам ботинок. Пальцы мерзнут. Обледеневшие ремешки не лезут в замки. Перетянутые ступни немеют. Элементарный прием мы проделываем не менее чем за двадцать минут. Пока возимся, становится совсем темно.
- Кто идет первым? - спрашивает Меньшиков.
Андреев отвечает не сразу. Ветер совсем осатанел. Он выдирает из-под штормовок последние крохи тепла. Ноги уже ничего не чувствуют. Двигаться, надо скорее двигаться!
- Первым спускается Ольшанский. За ним я. За мной Жека. Ты послед­ним. На нижней страховке. Ты понял?
- Да.
Спускаться последнему всего опаснее. В случае срыва он летит как минимум до ближайшего крюка. Если страхующий снизу успеет выбрать слабину веревки, то сорвавшийся остановится недалеко от крюка. Если нет – «сквозит» ниже. Это всем ясно.
- Валера, пошел. – говорит Андреев Ольшанскому.
И вот мы все оказываемся на облизанном ветрами крутом льду. Я стою рядом с Меньшиковым. У его ног забит крюк. Внизу, тридцатью метрами ниже, должны быть Андреев с Ольшанским. Сейчас пойду я.
Быстрей, Жека. – говорит Меньшиков.
Я вижу, как он дрожит.
- Смотри, без моей команды не спускайся. Осторожней, Валера. – говорю я.
- Давай быстрей.
Я отщелкиваюсь от крюка и, держась за веревку, спускаюсь в темно­ту. У камня, выступающего изо льда, стоит Андреев и страхует через камень Ольшанского, находящегося ниже. Но веревка запутывается. Андреев распутывает её, а я набрасываю на этот же камень веревку от Меньшикова.
- Валера, пошел! – кричит Андреев Ольшанскому и тут же:
- Валера сорвался!
Меньшиков! Черный комок, переворачиваясь, летит вниз. Искры! Это
кошки о камни! Судорожно выбираем веревку. Не успеваем! Комок проносится мимо в темную бездну, и она поглощает его. Страшный рывок. Веревка обжигает ладони и натягивается. Тишина до ломоты в ушах. Что с Валерой? Закрепляем за камень веревку. Господи!
- Ребята, скорей … – еле-еле доносится снизу.
- Я пошел. Держись. – говорит мне Андреев и по веревке быстро скользит вниз, в темноту.
Я остаюсь у камня. Что с Меньшиковым? Зубы, не подчиняясь воле, начинают ожесточенно стучать. Надо дождаться команды Андреева. Он сейчас там. Может, мне тоже спускаться? Нельзя. Возможно, веревка будет там нужна сейчас, и я должен отвязать её от камня и идти вниз на нижней страховке. Но только по команде. Что с Валерой? Пальцы рук страшно мерзнут. Отпускаюсь одной рукой от камня и пытаюсь со­греть пальцы другой во рту. Сколько прошло времени? Проклятый ветер! Тебя бы хоть не было! Валере нужны сейчас покой и тепло. Это невозможно! Что такое? Камень идет на меня! Нет, нет, показалось. Надо погреть вторую руку. Почему молчит Андреев? Может, крикнуть? Нельзя. Что с моими ногами? Я совсем их не чувствую! Кончится или нет этот ад? А что, если Меньшиков… Нет, нет, нет. Он же позвал. Ну что же там? Камень снова идет в мою сторону. Сейчас полечу. Сорву их. Нельзя! Камень останавливается.
- Жека, спускайся! – доносится слабый голос Андреева. Мне что ли? Да. Я ведь Жека. Надо спускаться. Как? Ни ног, ни рук. Что вначале сделать? Надо прищелкнуться к веревке. На поясе запасной карабин. Прижимаю к веревке карабин, теперь надо продавить веревку в муфту. Ничего не выходит. Пальцы не слушаются. Почему я сразу не сделал этого! Вот, наконец, получилось. Теперь надо отстегнуть от груди самостраховочный конец, связывающий меня с камнем. Для этого требуется раскрутить муфту на карабине, а потом вытащить узел. Это значительно сложнее. Но сколько можно возиться? Злость помогает наконец произвести элементарное действие. Ну вот, теперь все. Теперь вниз, держась за веревку. Не получится. Пальцы! Я обнимаю, обкручиваю вокруг руки веревку и еду вниз…
Очень узкая полка. На ней мешком висит палатка, закрепленная на скале. Меньшиков сидит с забинтованной головой. Рядом стоят Андреев с Ольшанским.
- Валера, как ты?
Жека, не беспокой его. Снимай рюкзак. Ляжете с Валерой Ольшан­ским вниз, боком друг к другу. На вас я положу Валеру. Сам как-нибудь. Подождите, дам спирту.
Андреев раздает обжигающие глотки.
Всходит полная луна. Жуткую картину являют горы. Лимонные пики. Чернильные тени на склонах.
- У Валеры, кажется, глаз вытек. – шепчет Ольшанский.
- Гера, надо ракету красную дать.
- Улетели ракеты. С Валеркиным рюкзаком. Залезайте в палатку. Кошки сними, Жека.
Нo кошки снять невозможно.
- Гера, помоги.
Андреев помогает мне освободиться от стягивающих ремней, и кровь начинает приливать к ступням. О, мама! Я готов выть от боли. Залезаю в палатку-мешок и ложусь рядом с Ольшанским. Ноги наполовину торчат из палатки. На нас медленно забирается Меньшиков. Андреев пристраивается непонятно как. Но вначале он стаскивает с Меньшикова ботинки и растирает ему спиртом пальцы.
- Все, спирт кончился.
Меньшиков изредка стонет. Андреев прикрыл его своей пуховкой. Страшно неудобно лежать. Терпим. Ноги немеют.
- Гера, может, перевернемся?
- Можно. Только не спешите. Я помогу Валере.
Кое-как переворачиваемся. Терпим. Но сон побеждает. Мертвецкий сон после всего пережитого.